"У маленьких кувшинчиков длинные ушки" - еще одна цитата из Шекспира, на сей раз из "Ричарда Третьего" - мне, видите ли, пришлось в свое время заняться английским языком, - и если вы будете держать ушки на макушке, то услышите много поучительного о проделках разных людей, а также принцев. Ибо я могу говорить как человек, который был свидетелем расцвета Людовика XV, видел затем его несчастного наследника, а теперь преклоняет колена пред императором Наполеоном. История, литература, латынь, грамматика, арифметика - я могу быть наставником во всех этих предметах, по крайней мере, так считаю я, не знаю, что думает на этот счет мой брат, и я хочу, чтобы к тому времени, когда вы покинете эти стены и станете проливать кровь на полях сражения в Европе, вы с моей помощью приобретете основные сведения во всех этих науках, наряду с умением отыскивать лесную землянику, для того, чтобы, умирая, вы могли пробормотать: "Virtuti nihil obstat et armis"*, что послужило бы вам утешением в данных обстоятельствах.
Я в юности придерживался другого правила: "Video meliore proboque, deteriora sequor"*, вот потому у меня сегодня дрожат руки и мне приходится красить волосы, и я не призываю вас следовать моему совету.
А пока моя жизнь принадлежит вам. Дом этот ваш. Пользуйтесь и тем, и другим на здоровье и будьте счастливы.
Робер сложил свои бумажки, поправил очки и сделал знак, что можно расходиться. Дети, которые на примере первой речи поняли, что нужно аплодировать, громко захлопали в ладоши - громче всех хлопала Белль-де-Нюи. И только мой муж, мэр Вибрейе, шокированный сверх всякой меры, упорно разглядывал носки своих башмаков.
- Я считаю своим долгом поставить вас в известность, - сказал он моим братьям, как только дети скатились вниз по лестнице и помчались через маленький дворик в свои комнаты, - что, несмотря на наши родственные отношения, я принужден вычеркнуть название этого пансиона из списка, рекомендованного мэрией. Дети, которыми вы собираетесь руководить, не имеют никаких шансов чего-либо добиться в жизни. Из них вырастут либо негодяи, либо шуты.
- А мы все такие, - ответил Робер. - Либо то, либо другое. К какой категории ты причисляешь себя?
- Это был не особенно удачный момент для семейной ссоры, и я взяла мужа под руку.
- Пойдем, - сказала я ему. - Я хочу, чтобы ты посмотрел дортуары. Пьер устроил их очень ловко, перегородил комнату на две половины.
Моя попытка проявить такт оказалась тщетной, потому что в этот момент к нам подошла Эдме, которая ради этого случая приехала из Вандома.
- Мне понравились обе речи, - сказала она со своей обычной прямотой. Только вы оба почему-то ничего не сказали о тирании. Первый урок, который должен усвоить каждый ребенок, состоит в умении видеть разницу между тираном и вождем, разве не так? И, кроме того, ни один из вас ни слова не сказал о "Правах человека".
Пьер удивился.
- Но я же привел прекрасный пример тирании, когда говорил о сарычах, сказал он. - Что же до "Прав человека", то я ясно и понятно объясню им, в чем суть дела, когда мы в первый раз найдем в гнезде яйца и не тронем их, оставив лежать на месте. У птиц тоже есть права, так же, как и у людей. Постепенно, мало-помалу, дети сами увидят все, что нужно.
Эдме, по-видимому, успокоилась, хотя и не вполне согласилась с доводами брата, и когда мы знакомились с домом, я заметила, как она поморщилась, увидев над дверями одной из спален выведенную огромными буквами приветственную надпись: "Vive l'Empereur!"*, которую вывел один из мальчуганов.
- Это надо немедленно убрать, - спокойно заметила она.
- А чем ты предлагаешь ее заменить? - спросил Робер. - Ведь детям, так же, как и взрослым, нужны свои символы.
- Лучше уж "Vive la nation!"*, - ответила она.
- Это слишком безлично, - возразил Робер. - Народ не может сидеть на белом коне на фоне трехцветного знамени и грозового неба. Ведь когда мальчики писали "Vive l'Empereur!", они видели именно это. И ни ты, ни я не сможем их разубедить.
Эдме вздохнула.
- Ты, наверное, не сможешь, - отозвалась она. - Но если бы мне разрешили поговорить с ними хотя бы минут двадцать о призыве в армию и о том, что это для них означает, они бы уже никогда не написали у себя на дверях "Vive l'Empereur!".
Я не могла не порадоваться, ради моих братьев, что Эдме не пригласили читать лекции в пансионе на улице Добрых Детей, потому что, если бы это случилось, его закрыли бы не через год, как предсказывал Франсуа, а через три месяца.
Тем не менее пансиона братьев Бюссон просуществовал более семи лет, хотя и не совсем в том виде, как предполагали Пьер и Робер. Дело в том, что законы, касающиеся образования, делались с каждым годом все более строгими, поскольку они входили в Гражданский Кодекс, и местные власти по всей стране были обязаны следить за их исполнением. Мальчикам пришлось посещать государственную школу, где занятия вели дипломированные преподаватели, и поэтому еретическим теориям моих братьев так и не суждено было осуществиться на практике. Пансион остался приютом для сирот, местом, где они ели и спали, но при этом каждый день ходили в школу.
По мере того, как шло время, дети вырастали и покидали пансион, на их место приходили новые, бездомные и несчастные, столь любезные сердцу моего брата Пьера. Нечего и говорить, что они не могли платить за стол и кров и полностью зависели от Пьера. Таким образом, пансион, на который возлагались такие большие надежды, превратился в ночлежный дом, где могли поселиться все, кто захочет, и где хозяином был Пьер, а Робер, стараясь как-то компенсировать полное неумение брата вести практические дела, репетировал в частном порядке учеников, которым нужно было сдавать экзамены.
Этой деградации, как говорил Франсуа, следовало ожидать. И действительно, можно было только удивляться, что это заведение вообще как-то продолжало существовать. Мне грустно было смотреть, как ветшал дом, грустно было видеть некрашенные стены, грязные неметенные лестницы. Когда же я приезжала в гости на улицу Добрых Детей, мне так не хватало смеха и болтовни детишек, которые жили там в первые годы, когда пансион только что открылся. Вместо этого из-за дверей раздавался хриплый кашель какого-нибудь немощного постояльца, а на лестнице, когда я спускалась во внутренний дворик, где, бывало, играли ребятишки, непременно оказывалась какая-нибудь мрачная личность.
Ни Пьер, ни Робер, по-видимому, не замечали этих признаков упадка и разрушения. Они выбрали такую жизнь, и она, по-видимому, их устраивала. Светочем жизни обоих братьев была Белль-де-Нюи, ее сияющее личико превращало жалкий пансион в обитель радости.
У этой прелестной девочки, которой было суждено - слава Богу, ни ее отец, ни дядя никогда об этом не узнали, - умереть от туберккулеза, не дожив и до двадцати лет, были все достоинства, присущие нашему семейству, и ни одного его недостатка. Она была добра и великодушна, как ее отец, но обладала большей проницательностью, и ее великодушие носило более целенаправленный характер. Она была так же умна, как Эдме, но ни к кому не испытывала враждебных чувств и никому не завидовала. Она великолепно рисовала, и если бы ее таланту суждено было развиться, она могла бы стать настоящим художником. В моем шкафчике в Ге-де-Лоне до сих пор хранится папка, в которой аккуратно сложены ее рисунки.
Она единственная из всех детей Пьера извлекла пользу из его системы воспитания. Его сыновья, отслужив военную службу, сделались ремесленниками: Жозеф поселился в Шато-дю-Луар и стал там шорником, а Пьер-Франсуа, тезка моего сына, работал парикмахером в Туре.
- Естественный результат отсутствия заботы о детях, - говорил, бывало, мой Франсуа. - Эти молодые люди при правильном воспитании могли бы получить какую-нибудь интеллигентную профессию, например, врача или адвоката.
Но все равно, они были талантливы - у них были талантливые руки. Я видела изделия из кожи, изготовленные Жозефом с тою же любовью, какую гравировщик вкладывает в свои бокалы или кубки, и парики Пьера-Франсуа сама императрица не погнушалась бы надеть такой. Никакой труд не может быть унизительным, если человек работает с любовью. Мой отец передал свою страсть к созиданию внукам, которых никогда не видел.