Однако, прежде чем она смогла уехать, оставив на нас Шен-Бидо, ее гордости был нанесен еще один удар. На сей раз виновником был не Робер, а Мишель.
Как-то раз, когда мы с матушкой были в отсутствии – мы уезжали в Сен-Кристоф, – Франсуа решил, что пришло время сообщить Мишелю о нашей помолвке. Тот принял это известие хорошо, гораздо лучше, чем предполагал Франсуа, сказав, что шутка обратилась против него самого и что так ему и надо.
– Теп-перь остался только один выход, – сказал он мне, когда я вернулась. – Надо, чтобы здесь с нами жила Эдме, мы составим отличную четверку. Она всегда была на моей стороне, когда мы были детьми.
Можно было подумать, что будущий брак между мной и Франсуа напомнил ему о далеких старых временах, когда был жив наш отец, а он был лишним в семье, чем-то вроде отверженного.
– Уверяю тебя, все останется по-прежнему, – говорила я ему. – Франсуа тебя очень любит, и я тоже. Никакой разницы не будет, ты, как и раньше, будешь хозяином, а он твоим партнером.
– Легко г-говорить, – с горечью возражал мой брат. – Вы с Франсуа словно голубки в небесах, а я внизу и один.
Я расстроилась и пошла к Франсуа, но он не придал этому большого значения.
– Ничего страшного, – заявил он. – Он скоро привыкнет к этой мысли.
Я спросила Эдме, как она смотрит на то, чтобы жить с нами и взять на себя матушкины обязанности по ведению бухгалтерии – у нее была хорошая голова, – но она решительно отказалась.
– У меня совсем другие планы, – сказала она, – и поскольку ты сама заговорила о будущем, я могу тебе сообщить, в чем они состоят.
Исполненная гордости и собственной важности, она рассказала мне, что за ней ухаживает некий мсье Помар, человек значительно старше ее, имеющий весьма прибыльную профессию fermier général[21] Сен-Винсентского аббатства в Ле-Мане (в те времена так назывался человек, занимавшийся сбором налогов и пошлин, значительная доля которых оседала в его собственном кармане). Пьер об этом знает, хотя относится к этому без одобрения, поскольку всякий откупщик внушает ему отвращение просто из принципа.
– Мсье Помар ждет только официального объявления о вашей помолвке и тогда будет говорить с матушкой относительно нашей собственной.
Итак… она оказалась верной своей клятве, что выйдет замуж за пожилого и богатого человека, – хотя мсье Помар и не был Крезом, но богатым он был несомненно.
– Ты уверена, – нерешительно спросила я ее, – что поступаешь правильно, что все это не продиктовано желанием не отстать от меня?
Эдме вспылила, раздосадованная моим предположением.
– Конечно, уверена, – отвечала она. – Мсье Помар очень образованный человек, и мне будет гораздо интереснее жить с ним в Ле-Мане, чем с вами в Шен-Бидо или с матушкой в Сен-Кристофе.
Ну что же, она сама будет решать. Это не мое дело. И вскоре после этого, с полного одобрения нашей матери, мы обе были официально обручены. Более того, матушка согласилась с тем, что Эдме нет нужды ждать, пока она достигнет совершеннолетия, и что мы, таким образом, сможем венчаться одновременно, устроить двойную свадьбу летом восемьдесят восьмого года.
– Это гораздо проще, – заявила она. – Можно ограничиться одной церемонией. К тому же вы можете одинаково одеться, и тогда не нужно будет сравнивать, не будет ни зависти, ни обид.
Она, несомненно, была права, но все-таки мы чувствовали, что нас чего-то лишили…
В течение нескольких месяцев, предшествовавших свадьбе, у нас была масса дел – нужно было готовить приданое, составлять списки гостей, мы постоянно разъезжали между Шен-Бидо, Ле-Маном и Сен-Кристофом, потому что матушка настояла, чтобы наша двойная свадьба состоялась в ее родной деревне.
Она всегда неукоснительно придерживалась этикета, приличествующего таким событиям, поэтому для консультации постоянно приглашались оба будущих мужа. Должна признаться, что выбор Эдме не вызвал во мне особого восторга – ее жених был слишком толст, и у него была слишком красная физиономия, можно подумать, что он собирал для Сен-Винсентского аббатства не только церковную десятину и налоги, но и вино. Впрочем, он был достаточно добродушен и очень привязан к моей сестре.
В этой предсвадебной суете неизбежно получилось так, что мой брат Мишель оказался в Шен-Бидо предоставленным самому себе, что было ему совсем не полезно. Друзей у него было мало, если не считать собратьев-мастеров, работавших вместе с ним на стекловарне, – из-за своего заикания он чувствовал себя неловко в незнакомом обществе. Ему было легко и свободно только в узком кругу своих товарищей по работе или среди углежогов в лесу, да еще в странной разношерстной компании бродячих лудильщиков, торговцев, всяких бродяг и цыган, которые постоянно скитались по дорогам в поисках сезонной работы.
Осенью восемьдесят седьмого года я заметила в нем некоторую озабоченность, в особенности это стало заметно в ноябре, когда мы все трое – Франсуа, Мишель и я – были приглашены в качестве крестных в дом одного из наших рабочих. Он вел себя странно: то предавался шумному веселью, что было ему несвойственно, то вдруг впадал в задумчивость, то казался смущенным.
– Что такое с Мишелем? – спросила я у Франсуа.
Мой будущий муж, в свою очередь, казался несколько расстроенным.
– Все придет в норму, – сказал он, – когда мы устроимся, будем жить дома и заботиться о нем.
Его слова меня не успокоили, и я обратилась с тем же вопросом к добрейшей мадам Верделе, которая вот уже много лет служила у нас кухаркой.
– Мсье Мишеля постоянно нет дома, – быстро ответила она. – Я имею в виду – по вечерам, когда он свободен от смены. Он ходит в лес, в гости к углежогам, к братьям Пелажи и другим. По его просьбе у нас здесь работала их неумеха сестра, пока я не отправила ее восвояси.
Я знала братьев Пелажи, это были дикие, неотесанные мужики; знала и сестру, красивую наглую девку, которая была гораздо старше Мишеля.
– Все наладится, – добавила мадам Верделе, – когда вы обоснуетесь здесь навсегда и займете место хозяйки дома.
Я искренне надеялась на это. А пока не стоило тревожить матушку. В конце апреля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года мы устроили праздник в Шен-Бидо для тех рабочих с семьями, которые не смогут приехать в Сен-Кристоф, – на церемонию были приглашены только старшие мастера.
Ведь кроме наших должны были прибыть гости мсье Помара, и народу было бы слишком много.
Ужин более чем на сто человек был устроен в помещении стекловарни; он, по обыкновению, сопровождался пением, речами и тостами. Во главе стола сидела матушка – в последний раз она выполняла эту обязанность, ибо впоследствии это место должна была занимать я.
Все прошло хорошо. Приветственные крики, адресованные Франсуа, а также Мишелю, показывали, что в нашем «доме» все обстоит благополучно и что все обитатели счастливы и довольны. Только после того как все разошлись по домам, матушка достала письмо, которое она получила от мсье Конье, кюре из Плесси-Дорена, с извинениями по поводу того, что он не может присутствовать на празднике. «При существующих обстоятельствах, – говорилось в письме, – отнюдь не желая вас оскорбить, я нахожу для себя невозможным пользоваться гостеприимством вашего сына».
Матушка прочла письмо вслух, а потом, обернувшись к Мишелю, потребовала от него объяснений.
– Я бы хотела знать, – сказала она, – чем ты так оскорбил кюре, который всегда был моим другом и другом нашей семьи?
Поймав на себе предупреждающий взгляд Франсуа, я хранила молчание. Мишель побледнел – так всегда случалось и раньше, когда ему приходилось отвечать на вопросы отца.
– Вы м-можете состоять с ним в д-дружбе сколько вам угодно, – угрюмо отвечал Мишель. – Мне он не д-друг. Он суется в дела, которые его не касаются.
– Какие, например? – спросила матушка.
– П-пойдите в церковь и узнаете, – сказал Мишель и выскочил из комнаты.
Матушка обернулась к Франсуа.
– Вы можете что-нибудь к этому добавить? – спросила она.