Смеркается,
и Вячеслав Иванов пускает ласточек
за ворот Мандельштаму. И птичий
гомон натекает в чашку
и нужно выпить. Это — день рожденья.
И мальчики выходят, как невесты. Ждут.
Наш язык настоен на крови.
Не в лад, не в рифму
говорит эпоха. Мелодия прогнила, воскресенье
ее изгрызло тщательно, как червь. Смеркается.
Не различаем правды. И ты меня
приходишь обнимать, развешивая
платья, как хозяйка.
Глотаем слезы. Смотрим из могилы.
Еще идут. И с книгами в руках.
Им, новым, барабана не хватило.
Даем взаймы и плачем, плачем, плачем.
26 декабря 1983
***
Тела текут, как чиста я вода —
субстанцией, вот почему руками
не удержать прекрасного. Ни сила,
ни обладание любого вида, ни
бесстыдный свет
не помогают. Пустоту обнимешь
и будешь с нею спать. А все тела,
которые тебе принадлежат,
текут поверх голов, как облака,
из Греции в другую неизвестность,
и белые лодыжки и запястья
уходят в вечность. Потерпи.
Недолго ждать, и ты пройдешь по небу.
31 декабря 1983
Золотой и зеленый
Ты растешь,
и два цвета тебя поджидают -
оба холодны, и были всегда:
рыжий мальчик в зеленой рубашке
и дева лесная,
и узкий, как зрачок на свету,
лаз на старый чердак,
где тайны, где целуют
и можно трогать сквозь одежду
и страшно. Вот когда понимаешь,
что значат ключицы, и челку
поднимаешь ладонью,
и слышишь, как холодное солнце
ходит в крови. Золотой и зеленый,
обнявшись, наполняются светом,
рыжим, лисьим, осенним,
в подпалинах желтой травы.
4 января 1984
***
Середина зимы,
А все еще поздняя осень,
Все срисовано как под копирку -
Лужи, крылья вороньи и темные крыши.
Начинается год с недомолвок,
С тонкой сети
Свободных от снега ветвей.
В эту сеть мы попали,
И пространства сомкнулись над нами.
Если спать и обняться,
То все это станет неважно,
Но когда ты один,
И оконные стекла залиты дождем,
И январь на исходе -
Есть о чем горевать:
О несбывшейся жизни, о снеге,
Ушедшем под землю.
Январь 1984
***
Вот он сядет, и потекут
в малый настольный свет
настырные капли секунд,
настоянные на Москве.
И напишет наискосок
что узнал на своем веку,
но волосы за висок
между пальцев текут,
и новая их волна
все захлестнуть должна:
и память, взятую в долг,
и ширмы китайской шелк
с драконом и подвесным
крылом воздушной страны,
в которой поет соловей.
А в зимней больничной Москве
тебе уже места нет,
и я погружаюсь в свет,
И волосы за висок
уносят легкую речь
запретных твоих высот.
Ты помнишь, как в январе
кровь ленилась бежать
весь кровеносный круг?
И не вьшускала ножа
страна из холодных рук,
И плыли волны музык
и ты по привычке пел?
Не будет больше слезы,
а будет вечный припев,
лицо - и его в строку,
и волосы за висок
между пальцев текут,
и новая их волна
все захлестнуть должна.
31 января 1984
***
Спать в монашестве, в девстве,
в чистоту заворачиваться, как в газету,
как подарок лежать на виду
и проситься на руки. Немногого стоит
детство без кислого молока
и религии, пахнущей сыром.
А составьте католические ладоши
возле кончика носа, и в лодочке этой
плывите. Представьте: на веслах
сидят королевичи, у них пальцы
в чернилах и коленки в заплатках.
Мы безгрешны, пока эти лодки
несут к нам любимых, и смерти
непричастны, потому что и слово
живет в чистоте и тленья не знает.
Мы как отроки входим
в свое отраженье в воде.
9 февраля 1984
***
Никогда не пиши под диктовку,
Как бы ни был заманчив диктант,
Что бы немец ученый Востоку
Ни сулил за природный талант,
Как бы турки ни скалили зубы,
Чьи бы флаги тебя ни секли,
Обирай венценосную убыль
Виноградников нищей земли,
Подбирайся, сужайся, как скулы,
Край воронки нащупай ногой,
Никому не прощают прогула
Этот звук, да посмертный огонь.
И уносят кремлевские горки
Детвору лет на сорок назад,
И несутся пятерки, четверки
Всех, кто слышит, в охапки вязать.