– Мистер и миссис Смит, – ответил Питер.
Женщина одарила нас снисходительной приторной улыбкой. Ей было не впервой регистрировать пару под такой фамилией.
– А это… – она посмотрела на собаку.
– Грэм Смит, – сказала я, а Грэм встал на задние лапы, всем своим видом предлагая лизнуть ее в нос.
– Ваша комната под номером один, второй этаж. Чемоданы поднимут прямо туда.
Когда в нашей с Питером совместной жизни случались нелегкие времена, а это бывало нередко, я всегда мечтала о загородном отеле, и в моих мечтах он был в точности таким. В комнате оказалась кровать с роскошным пологом на резных столбиках, на стенах – обои в цветочек. Старинная мебель сияла, на туалетном столике покоились расчески и щетки с серебряными ручками. Из просторного эркера с мягким диваном посередине открывался вид на уходящие вдаль холмы с пятнышками пасущихся овец. Я открыла дверь в ванную и застыла: джакузи была таких размеров, что впору плавать, а рядом – о боже! – высокая стопка белых махровых полотенец. Вдруг меня осенила чудовищная догадка.
– Питер! – позвала я. – Откуда ты узнал про эту гостиницу? Я имею в виду… Ты приезжал сюда с ней?
– Нет, – ответил он. – Конечно же, нет. Я нашел ее через интернет.
Внезапно в дверь постучали. Это был официант.
– Ваше шампанское, сэр.
Через пять минут Грэм уже был уложен перед телевизором смотреть свой любимый фильм с Делией Смит, в то время как мы с Питером сидели в ванной по шею в бурлящей воде.
– Сегодня я научу вас делать булочки с маком, – говорила Делия.
– Книга, которую ты сейчас якобы редактируешь, – спросила я, искоса глядя на Питера и потягивая шампанское, – о чем она?
Он провел стопой по моему бедру.
– «Язык жестов».
– Язык жестов? Понятно.
– Самое замечательное в них то, что…
– Да. Язык жестов.
– …что они быстро поднимаются.
Питер отставил бокал и притянул меня к себе, наши руки переплелись.
– Наливаете дрожжи в самую серединку…
– Вот это, например, – сказал он, целуя меня, – знак симпатии.
– Неужели? – пробормотала я. – А так? – И я положила ладонь ему на бедро.
– И взбиваете, пока тесто не загустеет…
– Да, это тоже.
– Оно должно стать упругим и податливым.
– Именно так.
– А это, – сказал он, проводя рукой по моей груди, – считается знаком глубокой заинтересованности.
– Вот как?
– Теперь поставьте в тепло, чтобы тесто поднялось…
– А это, – и он погладил меня по внутренней стороне бедер, – знак того, что нам страшно хорошо вместе.
Мы одновременно поднялись и, не прекращая целоваться, перебрались на пол.
– Потом положите их рядышком…
– О, Фейт, – простонал Питер. Его лицо было прямо надо мной.
– И не жалейте семян мака.
– О, Питер, – прошептала я.
– Я люблю тебя, Фейт.
– А я люблю тебя.
– Вот теперь пора ставить в духовку.
Проснувшись на следующее утро, я долго лежала на спине. Приятно было ощущать прикосновение чистого льна к коже. Глубокое ровное дыхание Питера звучало как музыка. А когда солнце проникло в комнату сквозь щель в занавесе, я осознала, что случилось чудо. И тут же ощутила себя распутной, словно мадам Бовари. «J'ai un amant»,[118] – произнесла я вслух. Ибо невинные игры закончились. Это был любовный роман. Я изменила, ужаснулась я. Я нарушила седьмую заповедь. Я совершила своего рода прелюбодеяние. И это было прекрасно, это было божественно! При воспоминании о Джосе меня кольнуло сожаление, но вины я не чувствовала. В моем сознании роман с Джосом уже закончился, это случилось прошлой ночью. И когда я вернусь, я скажу ему, как можно мягче, что мы не можем больше встречаться. Интересно, что он ответит, подумала я, но тут же поняла, что мне это, в общем-то, безразлично. Питер оказался прав. Я не люблю Джоса. Он был мне, конечно, приятен; с ним было интересно, он проявлял такое внимание, и, конечно, я привыкла к нему. Но сейчас мне не хотелось о нем думать. Я повернулась к Питеру и обвила руками теплое во сне тело. Он мужчина моей жизни, подумала я, положив щеку на его плечо. Мне никогда не будет нужен никто другой. Я почти что слилась с ним, мои ресницы коснулись его кожи. Он чуть пошевелился, открыл глаза и улыбнулся.
– Я люблю тебя, Фейт, – сказал он сонно.
– Я люблю тебя, Питер, – ответила я.
– Сколько уже мы с тобой не спали вместе? – пробормотал он.
– Не помню. Больше года.
– А не наверстать ли нам упущенное?
Я кивнула. Он поцеловал меня. Потом погладил по щеке.
– Мы все начинаем заново, Фейт, – сказал он серьезно.
– Да, – сказала я, – я знаю.
– Мы открываем новую главу, – добавил он. Я улыбнулась. – В том смысле, что сначала ты продемонстрировала свое убеждение, – поддразнивал он. – В тебе кипели гордость и предубеждение.
– Отнюдь нет. Это были разум и чувства,[119] – объяснила я. – В ответ на твои… опасные связи.[120]
– У тебя было это смутное чувство,[121] не так ли?
– Да. Так что я дала тебе сухой ответ.[122]
– Но теперь мы здесь, вдали от обезумевшей толпы.[123]
– В комнате с видом…[124]
Я знала, что запомню этот волшебный уикенд на всю жизнь. На небе не было ни облачка. Воздух был чист и прозрачен. Деревья оделись в бронзу, золото и медь. Я запомню навсегда этот день, думала я, пока мы гуляли по холмам, и Грэм бежал рядом.
– Расскажи мне как истинный знаток, что такое бабье лето? – попросил Питер, когда мы возвращались по медно-красной березовой аллее.
– Я на днях как раз заглянула в справочник, – ответила я, шурша палой листвой под ногами. – Бабье лето – период теплой погоды поздней осенью или ранней зимой; неожиданно мягкая, теплая и прекрасная пора.
– Это наше бабье лето, – сказал он, притягивая меня к себе и целуя. – Это конец нашей чудовищной разлуки. Я прав, Фейт?
– Да, – сказала я, – ты прав. Это конец разлуки. Или, скажем точнее, начало конца.
– Мы откажемся от развода, – сказал он.
– Я позвоню Роури Читем-Стэббу и отзову бумаги.
– Обычно отменяют помолвки, а не разводы, – сухо заметил Питер, и мы продолжали идти по аллее. Вдруг мобильный телефон Питера зашелся знакомой мелодией, которая звучала всегда, когда звонила Энди. Питер заранее решил, что будет лучше не вызывать ее подозрений, отключая телефон, так что сейчас он откинул крышку и ответил.
– Привет, Энди. Да, у меня все в порядке. Извини, я был очень занят. Да, я же обещал тебе. Да. Все хорошо. У тебя все в порядке? Отлично. У нас работа в самом разгаре. Птицы поют? Нет-нет, это просто открыто окно. Да, я перезвоню попозже, идет? Обязательно перезвоню. Пока.
– Прости, – сказал он, убирая телефон. – Не люблю врать ей, когда ты рядом. Вообще не люблю врать. Пока у меня нет выбора, но это не продлится долго. Я покончу со всем этим на следующей же неделе.
Остаток выходных прошел в чередовании обедов, шампанского, прогулок и разговоров. Мы вместе сидели в джакузи, читали одну газету на двоих, занимались любовью, играли в крокет, нарды, бродили по долине Слэд Вэлли и заглянули на могилу Лоры Ли.[125]
В последний вечер мы прогуливались у Пейнсуикской церкви по тисовой аллее с фигурно подстриженными деревьями, любуясь на узкие тени. Потом сели в машину и покатили назад в Лондон, довольные и преисполненные любви. Питер высадил нас с Грэмом неподалеку от дома. Мы не хотели, чтобы кто-нибудь увидел, как мы целуемся на прощание, так что мы просто подержались за руки.
– Увидимся во вторник в «Сноуз», Фейт, – сказал он. – И все обсудим.
– Кошелек или жизнь? – выкрикнули двое мальчишек в черных накидках и масках, когда я подходила к «Сноуз» во вторник.
– Кошелек или жизнь? – повторили они, не отступая.
Я совсем забыла, что сегодня Хэллоуин.
– Кошелек, – вздохнула я, открывая сумочку.
В приступе щедрости, свойственной всем влюбленным, я протянула им пятифунтовую купюру. Я распахнула дверь – Питер еще не пришел, – и меня провели к тому самому столику у окна, за которым мы отмечали годовщину свадьбы десять месяцев назад. Это был тот рубеж, за которым последовал наш разрыв, удивленно подумала я. А сегодняшняя встреча означает новое начало. Январский холод уже околдовал тогда наши души, но этот лед оттаял, будто роса. Глядя в окно, я увидела Питера. Он входил в ресторан, и вид у него был счастливый и спокойный.
119
Имеются в виду романы Джейн Остин «Убеждение» (1816), «Гордость и предубеждение» (1813) и «Разум и чувства» (1811).