Седая борода старика Снорри Скумссона подрагивала от возбуждения. Он склонился так близко к Роусе, что она могла разглядеть паутинки красных прожилок на его носу.
– Он говорит, будто пришел сюда посмотреть на нового епископа Олава и выразить ему свое почтение, но нас не проведешь. – Снорри хихикнул. – У него жена померла, вот он и подыскивает ей замену. Люди только об этом и судачат. Мы все видели, как он смотрел на тебя, Роуса. Уж теперь, после смерти твоего пабби, ты при церкви не останешься. Оно и к лучшему. Грамотная женщина – тьфу что такое!
Роуса отпрянула. Не выдает ли внутреннюю гниль этот гнусный запах из его рта? Тем не менее она выдавила из себя улыбку.
– Твои дочери куда старше меня. Быть может, тебе стоит пристроить кого-нибудь из них.
Снорри так и разинул рот, а Роуса сделала книксен, выбежала на улицу и пустилась вниз по склону прежде, чем он успел ответить. Мама бы гордилась ею. Пабби – не слишком.
Она снова окинула взглядом поля и холмы, высматривая знакомый силуэт Паудля, но его нигде не было видно. Остальные сельчане потянулись по домам. Кое-кто, проходя мимо, здоровался с Роусой и тут же, повернувшись к соседям, начинал шептаться с ними. Роуса стискивала зубы и заставляла себя поздороваться. С тех пор, как умер пабби, все эти шепотки и сплетни постоянно преследовали ее. Иногда Роусе казалось, что она стоит голая в самой гуще снегопада, дрожа от холода, и все вокруг показывают на нее пальцем.
Подошла Хеди Лофтюрдоуттир и вложила в ладони Роусе пучок мха. Она была бледна, светло-голубые глаза бегали по сторонам.
– Для твоей мамы. Поможет от кашля.
Роуса кивнула и улыбнулась. Похоже, некоторые люди по-прежнему испытывают к ней сострадание. Она открыла было рот, чтобы поблагодарить Хеди, но та уже убежала, низко опустив голову, будто Роуса могла заразить ее какой-то страшной хворью.
Небо над головой походило на широко раскрытое голубое око. Ближе к полуночи оно бледнело, и солнце уходило за край горизонта, а потом в одно мгновение выныривало снова, расплескивая слабый молочный свет.
Вдали распласталась над землей покатая вершина Геклы. Она выплевывала в небо дым и пепел, а временами извергала черные камни и лаву, погребая под ними землю и людей на мили вокруг себя. Геклу издавна называли вратами в ад. Исландцы боялись ее, и многие предпочли бы умереть, чем поселиться поблизости. Однако Роуса и представить себе не могла жизни в другом месте.
Ведь тогда она была бы вынуждена расстаться с мамой. И с Паудлем.
Роуса стиснула в пальцах горстку земли и вдохнула запах черного мертвого пепла, день за днем обещавшего, что горы останутся здесь навсегда.
Было что-то успокаивающее в этой их строптивой непреклонности. Горы прогоняли мысли о призраках и духах. Прогоняли мысли об отъезде.
Два дня спустя к ним в дверь постучали. Роуса сразу поняла, кто это: в Скаульхольте никто никогда не стучался.
Она не стала ничего рассказывать маме ни о церковной службе, ни о широкоплечем незнакомце и теперь, услышав стук, застыла на месте.
Сигридюр пошевелилась, закашлялась и окинула дверь мрачным взглядом, как будто это дверь была виновата в том, что ее разбудили.
– Святые угодники! – пробурчала она. – Открой, Роуса.
Роуса притворилась, будто так увлеклась вязанием, что не слышала просьбы. Постучали еще раз. Она по-прежнему сидела неподвижно, пока мама, все еще кашляя, не махнула рукой в сторону двери.
Роуса вздохнула, отложила работу и отворила дверь. Поток света ослепил ее, и она только и сумела различить, что высокую широкоплечую фигуру.
– Komdu sœlar og blessaðar, – сказал Йоун низким, грудным голосом.
Она заслонила глаза от света.
– Komdu sœll og blessaður.
Сигридюр из постели проворчала:
– Если это купцы, закрой дверь. Мы продали обеих коров и всех овец, которых можно было продать. Больше мне не от чего избавляться.
– Мама, это гость. Мужчина, – укоризненно прошипела Роуса. Она снова повернулась к стоящему на пороге и улыбнулась: – Извините нас. После смерти пабби мама недолюбливает чужаков. Вы Йоун Эйрихссон, bóndi Стиккисхоульмюра.