Приносил. Линнет. Когда не торопился на работу, и она не срывалась с места ни свет ни заря, подхваченная новой идеей.
И во время медового месяца тоже…
У них был медовый месяц в Париже. Они жили в небольшом отеле недалеко от Сорбонны, и по утрам он приносил ей завтрак в постель — именно на таком столике, о каком говорила Амелия. И это каждый раз было чудом — входить в комнату и видеть, как Линнет сидит на кровати и улыбается.
Там была крутая лестница, и он носил ее на руках… он любил носить ее на руках и чувствовать, как ее сердце бьется совсем рядом — а она дышала ему в шею и спрашивала: «Тебе не тяжело?» Конечно, можно было ехать на лифте — но ему хотелось нести ее на руках, и ей тоже нравилось, когда он ее нес…
И сейчас, когда Филипп вспомнил это, все окружавшее его — и роскошная яхта, и сногсшибательная блондинка, лежавшая в его постели — все внезапно показалось пошлым и мерзким, и таким невыносимо чуждым, что захотелось завыть от безысходности.
Он прижался лбом к кафельной стенке и заговорил, быстро и тихо; слова вырывались сами собой, и боль внутри все росла, словно это были не слова, а струпья, отрывающиеся от невидимой раны:
— Линнет… Я знаю, что виноват перед тобой, сам знаю. Ты не сердишься на меня, правда?.. Я очень хочу, чтобы ты снова была со мной. Врачи говорят, что надежды мало — но ведь сколько-то все же есть?! Позволь мне надеяться… Мне очень плохо без тебя, Линнет… вся жизнь — словно какая-то жуткая фантасмагория. Вернись, пожалуйста, вернись… я не могу без тебя. Линнет…
— Филипп! — раздался голос из-за перегородки. — Где ты там застрял?! Давай быстрее, у меня много дел в городе!
— Да, конечно, — ответил он громко и спокойно. — Я уже выхожу.
На этот раз Амелия отправилась в город, настроенная явно по-деловому.
Она шла по улице своей обычной стремительной походкой, высоко вскинув голову и посматривая по сторонам, будто королева, озирающая свои владения. Белое легкое платье оставляло открытыми руки и плечи; грива золотых волос развевалась и сверкала в лучах солнца.
Филипп двигался в нескольких метрах позади и наблюдал, какое впечатление она производит на невысоких, смуглых и быстроглазых мальтийцев. Некоторые застывали на месте, словно не веря в реальность этого видения; один даже попытался к ней подкатиться, но после нескольких брошенных ею слов стушевался и остановился, провожая ее взглядом.
Выяснилось, что Амелия неплохо знает итальянский — по крайней мере, в лавках, куда она заходила, ее не переспрашивали. В основном она интересовалась стеклом: вазами с серебряной и золотой инкрустацией, кубками и бокалами — крутила в руках, смотрела на свет, обсуждала что-то с продавцами.
Купила она только пару кубков вычурной формы, причем немилосердно торговалась. Но хозяин лавки, пожилой турок в феске, явно был не в претензии и, когда Амелия вышла, выскочил на улицу, чтобы еще раз посмотреть ей вслед.
Наконец, добравшись до многолюдной площади перед собором, она оглянулась и, увидев Филиппа, махнула ему рукой. Когда он подошел, сообщила:
— Я иду в парикмахерскую! Это минимум на час, можешь пока тут погулять. — Шагнула к распахнутой двери, около которой прямо на тротуаре стояла сушилка с полотенцами, а за соседствующей витриной виднелась комната с зеркалами и парикмахерскими креслами.
Филипп знал непоседливый характер своей подопечной: вдруг ей что-то не понравится, сорвется с места — ищи ее потом! Поэтому он уселся в уличном кафе и заказал себе молочный коктейль.
Он вообще любил молоко; в молодости скрывал столь «немужественное» пристрастие, а теперь перестал, хотя, бывало, и ловил на себе удивленные взгляды окружающих.
Сквозь витрину было видно, как Амелия что-то обсуждает с парикмахершей — обе жестикулировали так, будто играли в «веревочку». Потом парикмахерша повела ее за перегородку и вскоре привела обратно с обмотанной полотенцем головой.
Вот теперь действительно можно уходить: с мокрой головой она уже никуда не денется!
Для начала Филипп заглянул в собор, но тут же вышел: непрерывно щелкающие вокруг фотоаппараты показались ему каким-то нелепым кощунством. Затем прошел через площадь и, чтобы укрыться от солнца, свернул в тихую и тенистую боковую улочку.
Лавка букиниста попалась ему на глаза случайно — вывеска была на незнакомом языке, но выставленные в витрине старинные фолианты говорили сами за себя. Внутри оказалось прохладнее, чем на улице; продавщица — немолодая смуглая женщина, сидевшая у окна — на плохом английском спросила, чем может помочь ему. Услышав, что Филипп хочет посмотреть книги, махнула рукой в глубь магазина.