– Я почувствовал злость из-за того, что покой нашей деревни осквернен. Нарушен наш привычный образ жизни.
– Однако тот человек просто стоял там.
– Верно. Вы спросили, что я чувствовал, и я дал вам ответ.
– Вы его опасались?
– Может быть, немного. Наши мифы так глубоко сидят в нас. Он походил на Смерть. Разумом я понимал, что это глупости, но внутри чувствовал какой-то холодок. Это было… – он задумался в поисках подходящего слова, – что-то инстинктивное.
– И все-таки вы ничего не предприняли.
– Как я уже говорил до перерыва, я ничего не мог сделать, разве что поговорить с ним. Если бы мог, непременно сделал бы.
– Неужели? Судя по последнему отчету о деятельности Квебекской полиции, это не совсем так.
Его слова вызвали откровенный смех в зале.
– Хватит, – сказала судья Корриво. – Подойдите ко мне.
Прокурор подошел.
– Я не допущу, чтобы на моем процессе так неуважительно относились к его участникам. Вам ясно? Это позор – для вас, для прокурорского корпуса и для суда. Вы должны извиниться перед старшим суперинтендантом.
– Прошу прощения, – сказал прокурор, затем повернулся к Гамашу. – Приношу свои извинения. Я позволил удивлению взять верх надо мной.
Судья раздраженно вздохнула, но замечания делать не стала.
– Merci. Принимаю ваши извинения, – сказал Гамаш.
Но он продолжал смотреть на прокурора так пристально, что тот сделал шаг назад. Присяжные и публика не могли не заметить ни этого взгляда, ни этой реакции.
Бовуар на галерее одобрительно кивнул.
– Итак, на следующее утро вы снова с ним заговорили? – продолжил допрос Залмановиц. – Что вы ему сказали?
– Я снова попросил его поберечь себя.
– Но явно не от вас, – заметил прокурор.
– От человека, из-за которого он делает все это.
– Значит, вы больше не считали происходящее шуткой?
– Будь это шуткой, я думаю, он бы не вернулся. Своим первым появлением он уже достаточно напугал деревню. Будь это шуткой, пусть даже недоброй, одного раза хватило бы. Нет, тут все было глубже. В его действиях просматривалась настойчивость. Целеустремленность.
– Вы считаете, что у него в мыслях было какое-то зло? – спросил прокурор.
Этот вопрос был потруднее, и старший суперинтендант задумался. Потом покачал головой:
– На самом деле я не знал его намерений. Да, казалось, что какой-то злой умысел есть. Он специально надел пугающий костюм. Но было ли у него на уме какое-то насильственное действие? Если да, то зачем выставлять его напоказ? Зачем облачаться в одежды Смерти? Почему просто не совершить задуманное под покровом ночи? Причинить какой-то ущерб, даже убить? Зачем стоять на всеобщем обозрении?
Гамаш уставился перед собой, погрузившись в размышления.
Прокурор, похоже, растерялся. Он еще не сталкивался с тем, чтобы кто-то на свидетельском месте предавался размышлениям. Свидетели давали четкие ответы, говоря отрепетированную правду или запланированную ложь.
Но чтобы думать – такое случалось редко.
– Конечно, нанесение ущерба – понятие растяжимое, верно? – сказал Гамаш не столько прокурору, сколько самому себе.
– Но каковы бы ни были первоначальные намерения, дело закончилось убийством, – констатировал месье Залмановиц.
Гамаш снова сосредоточил свое внимание, но не на прокуроре. Он посмотрел на скамью подсудимых, на человека, обвиняемого в убийстве.
– Да, так и есть.
Может быть, подумал он (хотя и не сказал), просто убить было недостаточно. Может быть, цель состояла в том, чтобы сначала запугать. Как это делают шотландцы, идя в бой со своими пронзительными волынками, или маори с их ритуальным танцем хака.
«Это смерть, это смерть», – поют они. Чтобы повергнуть врага в ужас, чтобы парализовать его.
Темное существо было не предупреждением, а предсказанием.
– Насколько я понимаю, вы его сфотографировали, – сказал прокурор, шагнув к своему свидетелю и встав между Гамашем и обвиняемым лицом. Намеренно прерывая зрительную связь между ними.
– Да, – ответил Гамаш, переводя взгляд на прокурора. – Я отправил фотографию моему заместителю. Инспектору Бовуару.
Прокурор обратился к секретарю суда:
– Вещественное доказательство «А».
На большом экране появилось изображение.
Если прокурор предполагал, что зал ахнет, увидев фотографию, то его ждало разочарование.
У него за спиной стояла полная и совершенная тишина, как будто все зрители исчезли. Тишина была столь оглушительной, что прокурор повернулся, чтобы убедиться, что люди все еще сидят в зале.
Все до последнего, они ошарашенно смотрели на экран. Некоторые с разинутым ртом.
На экране была тихая деревенька. Листья с деревьев уже облетели, оставив голые ветви. На лугу росли три громадные сосны.