Видимо, моей спутнице как-то передалась эта мысль, потому что она вдруг с тревогой взглянула на меня и сбилась с шага.
– Не знаю, зачем я вам все это рассказываю, – проговорила она. – Так захотелось перед вами раскрыться. Скажите, а вы случайно не сатана?
Это был вариант, но, поразмыслив, я его забраковал (мало ли чем это может для меня обернуться) и заверил простодушную спутницу, что для такого лестного предположения нет никаких оснований.
– Нет, я почему спросила? – залепетала, оправдываясь, Люся. – Вы такой античный, такой кряжистый… – Примирить эти два определения ей удалось не сразу, но она нашлась. – Вы похожи на фавна.
Это мы уже проходили. Здравствуй, Лиза, имя тебе легион.
– Скажите, а тело, одежда, – трепеща, продолжала Люся, – зачем они здесь? Мне как-то казалось…
– Видите ли, – с неохотой отозвался я, – душа – это форма энергии, а энергия – форма материи. Какая-то форма так или иначе необходима. Даже голограмма на чем-то должна быть записана. Отличие в том, что голограмма – это уже использованная, истраченная энергия, а душа активна, это запись, существующая лишь в действии…
– Душа обязана трудиться, – подсказала мне Люся. – Как это верно!
– Она существует в действии и сама подбирает себе наиболее подходящую форму.
– Все понимаю, – произнесла Люся, по-моему ничего не поняв. – И как вы мою форму находите? Когда-то я потрясала сердца.
– Я вижу то, что хочет видеть моя душа, – уклончиво, тоном молодого священника ответил я.
– О, вы опасная личность, – с неуклюжей, коровьей игривостью произнесла Люся, – я давно это знаю.
Я молчал, тоскуя по своему одиночеству. Несладко Люсе, должно быть, жилось при свекрови и муже, если от смерти она ошалела, как домохозяйка, вырвавшаяся на курорт.
– Извините за нескромный вопрос, – грудным голосом тучной голубки проворковала она, – нам не придется садиться на эту, как ее, на раскаленную сковородку? Я физической боли боюсь.
– Лично мне не приходилось, – сказал я, – но лизать ее я вынужден каждый день. Кстати, сейчас я как раз иду на процедуры, не составите ли мне компанию?
Люся несколько смутилась, и ее хватка ослабла.
– Это безумно интересно, – сказала она дрогнувшим голосом, – я всегда мечтала посмотреть, как это все происходит, но, может быть, не теперь? Я с дороги.
– Сожалею, – проговорил я, – но вынужден с вами расстаться. Мое время подходит.
– А пропустить нельзя?
– Невозможно. Здесь с этим строго.
– В таком случае, – решительно сказала Люся и остановилась, – я подожду вас здесь, на скамеечке. Это долго?
– Полчаса, максимум. Больше я не выдерживаю.
– Бедненький, – нежно и обещающе сказала Люся. – Ну, ступайте, – она сделала попытку меня перекрестить, но заколебалась. – Я найду после способ вас утешить. Это там, где труба?
– Совершенно верно.
– Смотрите-ка, прямо Бухенвальд. Как у них здесь все поставлено! Да, но позвольте, вы не назвали себя по отчеству, а зовут вас, кажется, Виталий. Виталий, а дальше?
Я сделал вид, что не слышу, и бодрым шагом устремился вперед, продираясь сквозь стриженые кусты. По мере того, как я удалялся от Люси, флюиды ее души ослабевали, и контуры санаторного сада с красными дорожками и гипсовыми копиями великих и ничтожных скульптур, с беседками, фонтанчиками и мусорными урнами в виде рогов изобилия все таяли и таяли, пока не растворились в моем солнечном, желтом и хрустком болоте.
Прорвавшись сквозь мелколесье, я вышел на ближайшую времянку. Она оказалась точно такая же, как моя, с той только разницей, что под окошком здесь росли две невысокие толстоствольные пальмы. На одной из них, прямо на жестком перистом листе, сидела серо-желтая цапля. Завидев меня, она щелкнула клювом, раскрыла огромные, как у птеродактиля, крылья и полетела прочь.
Судя по надписи на двери, нацарапанной простым карандашом, здесь обитал мой приятель Гарий Борисович. Никаких объявлений для фоновой группы вывешено не было. Я поднялся на крыльцо и, отворив шаткую дверь, вошел в полумрак, пахнущий восточными благовониями.
Куда девалась скромная обстановка присутственного места с фанерным столом и обоймой пластиковых стульев! Времянка Гарика была отделана с восточной роскошью в стиле графа Монте-Кристо: щелястые стены ее изнутри были обиты синтетическими коврами, с необструганных потолочных балок свисали плюшевые и газовые занавески, пол был застелен ворсистыми одеялами тигровой расцветки, по которым в беспорядке разбросаны были кожаные пуфики и ковровые подушки. Так мне все это, по крайней мере, представлялось. О том, какая картина рисовалась самому хозяину этого роскошного логова, я мог только догадываться. Гарик полулежал в расслабленной позе, облаченный в красный вельветовый халат и, посасывая костяной мундштук огромного, самоварной формы кальяна, время от времени отдавал отрывистые приказания каким-то невидимым мне фигурам, колыхавшимся в сумрачных уголках его выездного воображения. Ноги Гарика были обуты в серебристые дутые сапоги-луноходы с американскими флажками на голенищах. Я понимал, что это всего лишь причудливая рефракция, нет, рефлексия, отражение моего мирка в чужом (так два елочных шарика, висящие рядом, один в другом взаимно отражаются) и что сам Гарий Борисович, скорее всего, видит себя в золоте и шелках среди мрамора и фонтанов, а меня в сером рубище и чалме из заскорузлого полотенца.
Мы обменялись приветствиями, Гарий Борисович царственным жестом предложил мне садиться на пол.
– Ну, что, – спросил я, присаживаясь на корточки, – как идет формирование нравственного ядра?
– Все нормально, старичок, – с вальяжными бархатными модуляциями в голосе отозвался Гарий Борисович. – Эксперимент перешел в новое качество. Видишь ли, ОНИ, – Гарик показал мундштуком на потолок, задрапированный мешковиной, – ОНИ самоотверженности, оказывается, не понимают, а личной преданности У НИХ нет. Им интересны люди с жизненным багажом.
– Это ОНИ сами тебе сказали? – спросил я, но Гарик пропустил мой вопрос мимо ушей, это у него получалось великолепно: есть люди, которые долгом своим считают реагировать на каждую реплику собеседника – даже за счет связности собственной речи, но Гарий Борисович к их числу не принадлежал.
– А ты, я вижу, все слоняешься, горемыка, – сказал он мне с интонацией выстраданного превосходства. – Никак не можешь устроиться?
– Да мы же с тобой соседи, – не без злорадства отвечал я. – Барак твой на Лиховском болоте, в полуверсте от моего. Клюква поспела.
– Кошмар какой, – с отвращением промолвил Гарик. – Бараки, болота, клюква, вот она, первооснова нашей несвободы. Ничего иного мы в жизни не видели – и представить себе не можем, что есть другие измерения, другие ценности.
– Где уж нам, беспартейным. А ты в каких краях пребываешь?
– Там, где положено, – ответствовал Гарик. – В благословенной Месопотамии, в окрестностях города Басры.
– Что ж ты мне раньше не сказал? – попенял ему я.
– А что я должен был тебе сказать? – полюбопытствовал Гарик.
– Сам знаешь, что. Я с тобой как с живым, а ты давно уже того, копыта откинул. Несерьезно.
– Насчет копыт полегче, приятель, – огрызнулся Гарик. – Меня, не то что некоторых, с воинскими почестями провожали, цинковый гроб был такой офигенный, что в Шереметьеве его дважды пытались украсть. Немецкая работа. Это потом уже Нелька всё изгадила, на Митинское меня завернула, могли бы и на Новодевичьем схоронить. "Самоубийца, позор!" Все фатер ее, политический труп. Ненавижу.
– Да неужели ж ты ручки на себя наложил? – удивился я.
Гарик понял, что сболтнул неизвестное мне, и насупился.
– А ты бы побывал в моей шкуре, – сказал он. – Жизненный тупик. В убежище отказали, домой никак нельзя, мосты сожжены. Но я ушел с комфортом, как белый человек. Гараж, включенный мотор, бутылка "Шивас регал". А ты, небось, по-народному, хлорофосом?
– Нет, дорогой, – возразил я, – твое предположение делает мне честь, но не я себя порешил: меня порешили.
– Ишь ты, – Гарик недоверчиво пожевал губами. – Вот оно как, а я предполагал, что в нашем секторе одни самоубийцы. Кто ж тебя так?
– Представь себе, жена, – сказал я, и голос мой дрогнул. – Нимфетка моя, как ты ее называл.
– Кто, Анька? – Гарик вскинул брови в неподдельном изумлении. – Да брось, не может этого быть.
– Увы, – я пожал плечами.
– Нет, ты серьезно? – Гарик захохотал. – Вот сука рваная! Ну, мы ей счас устроим допрос с пристрастием.
Он обернулся к гардине и мурлычущим голосом позвал: