Мой отец был человеком набожным, и ему хотелось, чтобы в доме соблюдались еврейские законы и обычаи. Ему было больно видеть, как мы чем дальше, тем больше уклонялись от их соблюдения, поскольку постоянно общались с нееврейскими друзьями и подругами и стремились не отставать от жизни. Трудней всего приходилось Даву. Он был старшим и должен был первым рвать с законами Талмуда. Нам, сестрам, поэтому было легче. До сих пор помню, как, сидя с другом в кафе-автомате, я впервые попробовала кроличью лайку. Нашей религией это строжайше запрещено. Перед тем как откусить кусочек, я в нерешительности остановилась — так невольно останавливаешься на краю бассейна, придя купаться впервые в сезоне. Но если уж преодолел свою нерешительность, во второй раз все обходится гораздо легче.
В оккупацию слово «запрещено» приобрело для нас совсем иное значение. Было запрещено посещать кафе и рестораны, театры, кино, плавательные бассейны и парки, запрещено иметь велосипед, телефон, радиоприемник. Запретов было очень много.
Будь я в то время маленькой девочкой, я непременно спросила бы, за что это, уж не за то ли, что мы убили Иисуса.
В первый военный год я заболела. Попала в больницу, а мои родители переехали в Амерсфорт и поселились у моего брата, который к тому времени женился.
Я лежала в утрехтской больнице, и вставать мне не разрешали. Это дало мне небольшую передышку, дало возможность на время отрешиться от мыслей о войне и о своем гражданском положении. Врачи и медсестры относились к нам, пациентам, по-разному, но всегда отношение определялось большей или меньшей серьезностью формы туберкулеза. Может быть, поэтому пребывание в больнице не казалось мне таким неприятным, каким я сочла бы его в мирное время. Война, новые запреты и правила приходили к моей постели только вместе с посетителями. Но и тогда меня не оставляло ощущение, что меня это не касается, что все это происходит в другом мире.
Но когда мне стало лучше, я уже не могла не считаться с действительностью. Я знала, что, выйдя из больницы, снова окажусь на Клостерлаан, перед орущей толпой мальчишек и девчонок, которые снова будут толкать и оскорблять меня, а я снова должна буду пройти через все это.
Звезды
Из своего окна я увидела вдалеке отца, который шел домой. Несколько недель назад я выписалась из больницы. И хотя мне еще велели часа по два в день отдыхать, я уже совсем выздоровела.
Амерсфорта я еще совершенно не знаю, кроме улицы, где мы живем. Это тихая окраина, застроенная домами на две семьи с общим садом. Мой отец шел энергичным, бодрым шагом и, подойдя к дому, плавным жестом снял шляпу перед женщиной, которая срезала цветы у себя в садике. Похоже, она что-то сказала ему, потому что он приостановился. Когда он подошел ближе, я увидела, что в руках у него пакет. Небольшой пакет коричневого цвета. Я спустилась вниз и, просунув голову в дверь гостиной, объявила:
— Отец идет, с каким-то пакетиком… Что там? — спросила я, когда он вошел в прихожую.
— Где? — спросил отец, спокойно снимая пальто и шляпу. Пакетик он положил на полку у вешалки.
— Здесь, — нетерпеливо ответила я, — у тебя в пакетике.
— Сейчас увидишь, — сказал он. — Пойдем.
Вслед за ним я вошла в комнату. Там он положил пакет на стол, а мы все с любопытством смотрели на него. Пакет был перевязан шпагатом, и отец сперва аккуратно развязал все узлы, а затем развернул бумагу. Внутри были желтые шестиконечные звезды.
— Я принес с запасом, — сказал он, — так что можете пришить на всю верхнюю одежду.
Мама взяла одну и внимательно ее осмотрела.
— Надо еще посмотреть, если ли в доме желтые шелковые нитки, — сказала она.
— У нас есть оранжевые, — вспомнила я, — можно пришить простыми оранжевыми нитками.
— По-моему, — сказала Лотта, жена моего брата, — лучше взять нитки под цвет пальто.
— На моей красной жакетке желтое будет отвратительно смотреться, — огорчилась Ветти. Она приехала из Амстердама на несколько дней, погостить.