— Можно к тебе?
— Ася, у тебя есть своя кровать. Давай я тебя укрою, поцелую, вот возьми Динку…
— Оставь свет!
— И как ты будешь спать?
— Я все равно не буду спать.
— Ася, не глупи. Спи давай, завтра вставать рано.
— А уже завтра.
— Ась, я спать хочу.
— Иди, мам.
Как только выключается свет, во всех углах шорох, они вылезают, смотрят, таращат глаза. Динка, скажи им. Сядь рядом, вот так.
Динка садится возле подушки. Пластмассовый нос водит по ветру, непришитое ухо топорщится, пришитое прижато, пуговичный глаз сверлит темноту.
Ночь длинная, длинная, она не кончается никогда. Никогда — длинное слово, длиннее, чем жизнь. Жизнь кончится, а никогда останется. Оно плодится, разрастается, складывается узорами, узоры делаются все сложнее, ветвятся все дальше, из больших веточек растут маленькие, из маленьких тоненькие, из тоненьких ниточные, из них еще мельче, а там совсем микроскопические, и не кончаются, и так дальше, и дальше, везде. Везде — тоже очень длинное слово. Человек такой маленький, а везде — очень большое, больше дамы с веером. Динка, тихо, она опять махнула.
Вот я тут сижу, кажется, такая большая, а если смотреть на веточки от никогда, то и я маленькая, и мама маленькая, как засохшая ягода на ветке, и Динки совсем не видно, а веточки растут, тянутся, тянутся, уже и нас не видно, и дома нашего, мы все уменьшились, а конца не наступает, и кажется, я падаю куда-то в яму, падаю и падаю..
АААААА!
— Ася! Что случилось?
— Я упала.
— Куда ты упала? Ты тут, на кровати. Тебе приснилось чего?
— Не знаю. Страшное.
— А не надо страшные сказки на ночь читать.
— Это не сказки. Это веточки.
— Ветка в окно?
— Нет, веточки такие маленькие, а на них еще меньше, и еще, и мы с тобой совсем потерялись.
— Какие глупости тебе снятся. Ну вот, обними Динку, спи.
— Нельзя. Она сторожит.
— Хорошо. Пусть сторожит.
Меня никто не возьмет. Они будут тянуть лапы, ручки, веточки, но не возьмут. А тогда они пришлют холод и болезнь. И я заболею и буду лежать, и они будут тянуть из меня жизнь по ниточке, и совсем меня размотают. Я не хочу умирать.
Я не буду плакать. Я не хочу будить маму. Мне ее жалко, я не даю ей спать. Я ее замучила. Но мне очень страшно: здесь, под одеялом, еще ничего, но за ним начинаются взгляды и руки, и веер, и окно, а за ним дама со шляпой на крыше, там чужие, там холод и болезнь, и все расширяется, расширяется в светло-серое, холодное, бескрайнее, в везде, и я одна, и я меньше засохшей ягоды на ветке.
И надо встать и пройти по холодному полу. Он очень холодный, как будто жжется. И там клетчатый пол, как шахматы. И черная комната, и там мама, тоже холодная.
А дальше бескрайнее никогда, потому что у меня никогда, никогда не будет мамы.
— Мама!
— Ася, что с тобой?
— Мама!
— Что случилось?
— Приснилось.
— Что приснилось?
Это нельзя сказать. Потому что если сказать — то допустить его в реальность. Назвать пароль, впустить в свой мир. Я не пущу. Не скажу. Такие вещи не говорят.
— Плохое. Про тебя.
— Ну ты видишь, со мной все в порядке?
— Можно к тебе?
— Можно.
— А можно Динку к тебе?
— Можно.
Вселенная послушно принимает форму яйца; в ней можно склубочиться, подоткнуть одеяло, повращаться и заснуть. Время перестает ветвиться и останавливается: половина четвертого.
Замок
За Асей скоро приедет мама, а за Олей никто не приедет. Ася живет в городе, а Оля здесь. Олины друзья разъехались по деревням, только Ася на август приехала к бабушке. Оля бродит у Асиных ворот, слушает, как у Еремеевны блеют козы. Гремит засов, из калитки выходит Олина бабушка с сумкой.
— А Ася выйдет? — жалобно спрашивает Оля.
— Да кто ее поймет, опять на веранде с книжкой засела, — отвечает Асина бабушка.
Оля уныло бредет туда — в сторону котельной, потом обратно — в сторону колонки. Ждет, пока бабушка скроется за углом и громко кричит:
— А-ся! А-ся!
Повязанная платком голова Еремеевны возникает над ее низкой калиткой:
— Чего блажишь, дурная? Вот же я Макаровне скажу.
Оля убегает от Еремеевны подальше, легко топоча сандалиями. Она рисует прутиком на пыли, собирает в карман голубые стеклышки, пытается поймать на цветущем малиново-фиолетовом репейнике бабочку павлиний глаз, но бабочка улетает. Оля обрывает репьи и делает из них маленькую корзиночку.
Засов гремит снова, калитка скрипит, и выходит Ася. Ждет, пока Оля подбежит.
— А, привет, — говорит она.
Оля хочет дружить с Асей, но Ася такая недоступная. У Аси бело-красное чистенькое платье с клубничиной на кармане и белые носки с кружевами по краешку. И белые туфельки. А у Оли облезло-голубые, уже пыльные, и у одного резинка растянута, он сползает. И красные потертые сандалии, и желтое платье с коричневыми цветами и зелеными ягодами. У Аси красиво заплетенная косичка от темечка и атласный бант, а у Оли банты капроновые и косы как посудные ершики. Как подойти к такой Асе?