— А я ведь, Игорек, в молодости ох каким смельчаком был! В Воронеже, помню, в дворянском собрании, я с одной прелестницей, дочерью… нет-нет, имя неважно, без имен! Так вот, шли мы с ней в мазурке, в первой паре, а танцевал я, Игорек, как молодой бог, и говорю ей: «Вы очаровательны! Позвольте встречу…» Или что-то вроде… Да ты знаешь, Игорек, что в таких случаях шепчут на ушко… Ах, ушко, ушко!.. А после мазурки ко мне подходит какой-то корнетишка, усатенький парвеню, и при всех — представляешь, Игорек, при всех! — бросает мне: «Вы глупый и мерзкий напыщенный бочонок!» Или что-то вроде… А я, надо сказать, действительно не отличался худобой… Гм, любил поесть, грешен… Но напыщенный! Это, Игорек, было чистейшей клеветой, ты же меня знаешь. Я не стерпел и сказал ему: «Вы хам, корнет! Будем стреляться».
И представляешь, Игорь, все меня отговаривают: «Ах, он пьян, он влюблен, он не знает, что делает…» — «Не знает, — говорю, — так узнает». И утром, в семь утра, едва лишь солнце позолотило верхушки деревьев, мы вышли на поляну, там была такая поляна, все стрелялись, и… «Возьмут Лепажа пистолеты, отмерят тридцать два шага…»
Игорь даже обернулся, желая, заглянуть Ледневу в глаза, но зря оборачивался. Профессор пылил сзади, на него не смотрел, уставился себе под ноги и журчал, журчал.
— Я, Игорек, стрелок отменный. Он, корнетик липовый, стреляет первым — промах! Я стреляю, он вскрикивает, все бегут к нему, а я бросаю пистолет и говорю: «Не волнуйтесь, господа, он жив и невредим. Я перебил ему аксельбант». И точно: аксельбант — пополам…
Тут Игорь не стерпел:
— Он что, адъютант был, ваш корнет?
— Какой адъютант? Почему адъютант? — заволновался старик, не привыкший, чтобы кто-то врывался с вопросами в его рассказы «о разном». — Ах, адъютант! Ну да, наверно, я не помню, но раз аксельбанты… Разве в этом дело, Игорек?..
Не в этом. Старику сладко врать — нет, даже не врать — сочинять небылицы из собственной — якобы! — жизни. Хочется ему казаться стройнее, сильнее, ярче, мужественней. Пусть сочиняет, от Игоря не убудет… Однако силен старик: «стрелок отменный», сердцеед воронежский… А ведь он, наверно, пистолета в глаза не видел. Корпел над архивными бумажками, чихал от пыли, находил, к примеру, данные о том, что жил в действительности Григорий Отрепьев, невыдуманная это фигура. Помнится, об этом он тоже рассказывал, сообщил: нашел подлинный документ. Да только потерялся, похоже, тот документ, потому что современные Игорю историки о нем и не слыхивали…
А уже и пригород пошел. Домики аккуратные, с палисадничками, а в них золотые шары, астры, кое-где мальвы… Чистый, будто и не тронутый войной городок. Городок в табакерке. А между тем гуляют в нем — сказал Пеликан — серебряные орлы полковника Смирного.
Время к двум часам пополудни подкатилось, прохожих на улицах немного. А те, кто есть, не обращают никакого внимания на странную пару — на Игоря с Ледневым. Мало ли кто в город приходит! Вот и старичок с внуком пришел, может, родственники у них здесь, а может, сами живут.
— Где преклоним колени, Игорек? — спросил Леднев. — Полагаю, Григорий Львович дал на этот счет указания?
Вот тебе и раз! Как он, тихий старичок, не от мира сего, догадался? Пеликан ему сказал? Вряд ли. Пеликан предупредил: придумай объяснение для профессора. Игорь придумал, потом выскажет.
Не нашел ничего лучше, чем так и спросить — напрямую:
— Откуда вы знаете?
А скорее всего это и было лучшим: зачем темнить?
— Старый я, Игорек, много видел и оттого умный. Григорий Львович, Пеликан наш драгоценный, ничего зря не делает. Мы ему зачем-то нужны, Игорек, ты не находишь?
— Нахожу, чего уж тут…
— Вот именно: чего уж тут. Но человек он симпатичный, да и любопытно мне: зачем мы ему? А тебе любопытно, Игорек, ведь любопытно?
— Любопытно. — Игорь не сдержал улыбки: ну и аналитик старик, одно слово — профессор.
— Так зачем любопытству противиться? Удовлетворим его, алчущее. Веди, Игорек, куда Пеликан велел.
После некоторых расспросов нашли Губернаторскую улицу. Довольно далекая от центра, она оказалась все же городской, скучной, почти без зелени. Булыжная неровная мостовая, несколько покосившихся фонарей, а один вообще рухнул, лежал поперек дороги, и никто не пытался его убрать.
Старик Леднев осуждающе заметил:
— Безвластие что творит! Ни городовых, ни околоточных, ни даже дворников… Круши империю!..