Илья подождал немного и шевельнулся. По сомлелым ногам со ступней ринулись мурашки, а простреленная рука вдруг стала длинной-длинной, казалось, на нее упали все десятые и расплюснули ее. Илья медленно вытянул из-под головы Васи здоровую руку и приподнялся.
Нижнее ухо налилось ноющим зудом и уловило шарканье земли под чьими-то ногами. Шаги приближались четко, по-военному. Илье представилось, как над ним поднимется винтовка и прикладом раскроит череп-крак! Сердце его дернулось, ногу повела судорога, а на голову сбоку упали чьи-то рлова:
- Ого, видал? Только теперь доходит...
- Чорт с ними! Церемонятся, выбирают десятых.
Да поставь всех, пересверли пулеметом-и успокоятся, не захотят больше власти.
Голоса отдалялись, земля шоркала в ухо все тише, смутнее. Илья повернул голову и приподнял веки. Стена высилась уже смутно и безлико. "Пересверли-ка, попробуй", - шевельнул Илья губами, отодвигая голову Васи, и опрокинулся под Станиславом. Колени обдало терпкой резью, из раненой руки к плечу ниточками взметнулась боль.
Илья вдохнул шедший от товарищей запах завода, Крови и потрогал свою голову. Запекшаяся в ухе кровь ожила под пальцем, выступила из раковины и закапала на шею. В сознании почему-то всплыли слова из песни, которую любил распевать Вася:
Когда я был мальчик свободный, Не знал ни горя, ни нужды...
Илья скосил на Васю глаза и приподнялся на здоровую руку. Станислав пополз по его спине и тяжело придавил колени. Илья высвободил из-под него ноги и лег на бок.
На заводе и в поселке было черно. Из-за насыпи вкось брезжил свет и наплывало фырканье лошадей. Свет то и дело вспыхивал и роился искрами, глазами Витьки, Алины, Кирди, Семы, Васи, Станислава...
Илья с мукой отгонял эти глаза: "Не надо, к чему?
Лишусь сознания, живого кинут в яму". Когда глаз не стало, он поднялся на дрожащие ноги и рухнул. Собираясь с силами, поправил голову Станислава, отвел от глаз Васи волосы, поднялся и, шоркая о стену плечом, сдерживая стоны, пошагал через головы, туловища, ноги и руки...
Стена будто зыбилась под ладонью и толкала к земле, но силы крепли, и губы свела улыбка: "Врете, не пришла еще пора лежать Самохину в земле, не-эт". Ему уже рисовалось, как он свернет за сарай, найдет в заборе дыру, через пустырь выберется к речке, напьется, а главноеокунет в воду голову и подержит ее там, пока не стихнет боль, а боль в воде стихнет, обязательно стихнет. Потом он перейдет вброд на ту сторону, в степь, а там...
И вдруг на углу сараев, там, где он собирался свернуть к забору, шевельнулось что-то серое, шинельное.
Илья подогнул колени, прижался к земле и, вытягивая шею, с ужасом глядел, как серое ширилось и плыло на него.
Он уже готовился притвориться мертвым и облегченно вздохнул: вместо солдат вдоль стены к десятым крались женщины. Мысль, что они испугаются и закричат, заплачут, бросила Илью в жар, и он засипел:
- Не бойтесь, это я... я, Самохин Илья, свой...
Женщины в шопоте примерли к стене, начали пятиться, но одна отделилась от них, подвела к Илье мальчишку и нагнулась. Глаза ее были раскрыты широко, но она не верила им, выпустила руку мальчишки и ощупала липкое лицо Ильи:
- Это ты, Илюш?..
Убедившись, что это он, что он дышит, глядит и шепчет, она властно, как ребенка, поставила его на ноги, прижала к своему боку и повела:
- Опирайсь на меня крепче и терпи... Тссс... Скорее надо... Витек, не отставай. Тссс.
VI
Завод забыл тишину. Стоявший против него временный памятник десятым уже посерел и потрескался-вот когда к Витьке пришло давно жданное счастье. Правда, вместо каски Сема привез ему шлем со звездой, но зато, кроме шлема, он получил кусок сдобного хлеба с маком, книжку с картинками и три совершенно новых гривенника. От радости он не заметил, что на лице Семы уже нет веснушек, завертелся, схватил подарки и выбежал наружу:
- Побегу на завод отцу сказать!
Во дворе ему показалось, что в дороге с книжкой может что-нибудь случиться. Он положил ее в сенях на полкуи бегом. Ему хотелось кричать, но хлеб, ах, и вкусен же1 а как пахнет! а как хрустит корка! Он торопился и хмелел от мака, от сдобы, от мысли о том, что на нем шлем, а в кармане серебро, а на полке книжка, а в ней картинки...
Эх, как он сейчас вбежит в цех! Все обступят его, будут расспрашивать...
Он взбежал на насыпь, увидел ватагу ребят и заколебался: хлеба кусок, а ребят много. Спрятаться бы, съесть хлеб, а потом уже... Трудно было, но Витька пересилил соблазн, поднял руку с хлебом, замахал им, закричал и начал оделять подбежавших ребят.
Всем досталось по кусочку-и хлеба нет. Ребята облизали губы, пощелкали языками-эх, жалко, что мало!!! - и потянулись к шлему. Каждый старался примерить его, иные приосанивались в нем и, как ораторы на митингах, поднимали руки:
- Товарищи-и-и!
В разгар примерки Витька украдкой вынул гривенники и зазвенел ими в ладонях:
- А вот еще что! А сот еще что!
Он подпрыгивал и, раздразнив ребят, разжал ладони:
- Во, новые...
- Ну-у? Без орла?
- Глядите, с серпом-молотом, с "пролетарии"...
Ребята пробовали гривенники зубами, упивались их блеском, звоном, и у кого-то вырвалось:
- Вить, игранем?
Витьку будто на воздух подняло. Он забыл о шлеме, об отце и выпрямился:
- Айда!
Ватага устремилась на площадь. Витькин приятель, Гаврик Решетов, осколком камня начертил у сараев квадрат.
- Конайсь, денежные! Ставь!
О стену ударился медный царев пятак и, отлетев, упал за квадратом.
- Эх, промазал!
И второму, и третьему мальчишке не повезло. Четвертым был Витька. Он взволнованно потер пятак о штанину, на счастье пофукал на него и размахнулся. Пятак описал дугу и звякнул в квадрате о медяшку.
- Есть!
- Вот удача!
Ребята ахали, в упоении лепетали советы и, как бы помогая друг другу, сгибались.
- Говорил, вправо бей!
- Вы что тут делаете?! - грянуло над ними.
Они расхватали с кона деньги и уставились на седого Гудимова:
- А что?
Старик остановил взгляд на Витьке и указал на шлем:
- Это откуда у тебя? Ага-а, Семка приехал, так ты на радостях в пристенок играешь?
- А что?
Старик метнулся к ребятам и поймал Витьку:
- А вот что, пиголицы! Идем к Семке, он тебе пропишет этот пристенок. Да не вырывайся! Где твоему батьке в руке дырку сделали и в ухо глуж)ту загнали? Не здесь?
А где сорок человек наших полегло? А Володька где мой?
А? Тебя, негодный, спрашиваю? Идем...
Витьке представилось, как старик сдаст его Семке, как тот взглянет на него. Он обмяк и взмолился:
- Дядя Гудимов, не надо... Пусти, не говори Семке.
Лучше уж отлупи меня, а Семке не надо... Это я так, я знаю, дядя...
Гудимов надвинул ему на нос шлем, обморгал выступившие слезы и погрозил:
- В другой раз чтоб ни-ни-ни... Мы памятник тут поставили, мы в праздники со знаменами сюда приходим, а вы трескотню заводите... Тут, не стена это, тут...
Ребята переводили глаза с морщинистого лица Гудимова на его толстый палец, с пальца на стену. Стена была серой, обычной. Время стерло с нее царапины, общелканный пулями цемент выветрился и местами обнажил камни...
Слушая старика, Витька ощутил под собой плечо Семы и холод его винтовки в руке, увидел качающиеся в тумане головы отрядов, увидел эти сараи, эту стену, какими они были тогда, в ту ночь. Спине его стало зябко, и он заторопился к заводу.
1926-1927 гг.