Она откликнулась сразу, с первого трезвона, будто ждала у своего алого аппарата, руку над трубкой держала.
— А не пойти ли нам погулять? — спросил Игорь гем фальшиво-бодрым тоном, каким говорят с больными, убеждая их в том, что здоровы они, здоровее быть не может.
Кого он в том убеждал?
Себя, что ли?..
И Настя, умная маленькая женщина, заметила его, несмотря на километры телефонных проводов, их разделяющих.
— Что-нибудь случилось, Игорь?
Как ответить?..
— Не знаю, Настя, наверно, случилось.
И вдруг ясно понял, что не может больше держать в себе свою боль, что должен поделиться ею с кем-то, кто воспримет ее, эту боль, — ну, пусть не как собственную, но как близкую, почти ощутимую. И этим «кем-то» станет Настя, только она — еще совсем незнакомая, дальняя, никакая, но странно притягивающая. А собственно, почему «странно»? Ничего тут странного нет. Игорь, во всяком случае, не видел…
— Приезжай, — сказала она.
Что он мог рассказать ей? Как уходил в другую жизнь и пытался жить ею? Как шел мимо этой жизни — любопытный пришелец, только летающей тарелочки не хватало? Как нагло влез в чужое прошлое, в чужую память, попытавшись оборотить ее своей?
Во всяком случае, ничего не скрыл. Все рассказал, не упуская подробностей.
Поверила ли Настя ему? Игорь ставил себя на ее место и усмехался: он бы ни за что не поверил, счел бы рассказчика психом ненормальным, вызвал бы дюжих мортусов из психбольницы — пусть-ка они послушают…
А Настя поверила?..
Да наплевать ему было на то с высокой колокольни! Поверила — не поверила… Ему душу вывернуть требовалось, повесить для просушки — не для всеобщего обозрения, но лишь для нее одной, для Насти. Главное — он ей верил…
Но вот забавно: она кресло в испуге не отодвигала, на дверь не косилась, к телефону не рвалась — звонить в психбольницу. Слушала внимательно, даже, казалось Игорю, сочувственно, а когда про гибель Леднева говорил — почудилось или нет? — но, похоже, глаза ее на мокром месте очутились.
Закончил.
Помолчали.
Игорь в окно глядел: погода портилась, небо облаками затянуто, вот-вот дождь пойдет.
Настя спросила тихонько, как через силу:
— Чужая память… А чья, чья?..
— Я тебе говорил: моего деда. Это он в восемнадцатом году шел из Ростова в Москву, я не врал прошлый раз.
— И профессор у него был?
— И профессор, и Пеликан.
— И тоже погибли?
— Не знаю. Его записи обрываются как раз на том месте, где они в город пришли, в дом к Софье Демидовне.
— Он не дописал?
— Отец говорил: дописал. Но то ли потерялось остальное, то ли дед сам уничтожил, но нет конца, и все тут.
— А отец ничего не рассказывал?
— Отцу до лампочки. Он технарь, кроме своих гаек- винтиков, ничего не признает.
— Как же тогда вышло, что они погибли? Ведь не было этого, не было! Чужая память молчит…
— А моя? — тихо спросил Игорь.
И это, пожалуй, было ответом. На спрошенное и неспрошенное.
На все.
Настя сказала:
— Я хочу туда, с тобой…
— Не знаю, Настя, наверно, не получится. Хотя… Да нет, мне там делать больше нечего…
— Ты сейчас так говоришь. — Настя подошла к нему совсем близко, ее дыхание касалось его лица. — Ты сам не веришь в то, что говоришь. Ты не сможешь не вернуться туда… — И, приподнявшись на цыпочки, легко-легко поцеловала его в губы.
А волосы ее почему-то пахли дымом.
Как мало надо человеку! Ничего, по сути, не было сказано Настей, ни-че-го… А ощущение — будто тебя поняли и приняли. Говоря казенным языком, встали на твою позицию.
Какова ома, твоя позиция? Стороннего наблюдателя?..
Поздно засиделся, дотемна, опять родители волноваться станут, позвонить им из автомата?..
А навстречу — из темноты:
— Вот и дождались тебя, Игорек. Теперь ты без помощников обойдешься?
То ли далекий — метрах в двадцати — тусклый фонарь качнулся под ветром, то ли окно на третьем этаже загорелось, но почудилось Игорю, будто на куртках вежливо улыбчивых мальчиков что-то серебряное сверкнуло.
— Обойдусь, — сказал он и, нагнувшись, поднял с асфальта тяжелый обломок кирпича.
17
У него впереди была долгая, долгая дорога. Пыльными трактами, лесными тропинками, горькими холодными деревнями — путем своей памяти.
Чужой не было.
Дед, легендарный в семье человек, знакомый Игорю только по фотографиям, где он — бравый и молодой, с боевым орденом на груди, — дед-летописец, так и не дописал своей истории.