– Вот видите.
– В упор не вижу то, что видите вы. И уж точно не думаю, что мое разное отношение к разным индивидам как-то может сподвигнуть меня помогать вам их уничтожить.
– А кто тут говорил об уничтожении?
– Да вы и говорили.
– Никогда! Я всего лишь отмечал несовершенство человеческой природы. Да вы и сами! В курсе проблемы. Скажите, что нет!
– Против физиологии, как говорится, не попрешь. Я ответил бы вам так. Да, есть такие обстоятельства несоответствия между низостью исходной, так сказать, точки и возвышенностью устремлений. Думаю, Создатель мог бы более щепетильно подойти к этому вопросу, напрячь, грубо говоря, свое воображение. Можно было бы, скажем, перевести человека на питание чистой энергией, а не вынуждать его в поте, так сказать, лица добывать хлеб свой. И, тем не менее, есть люди, которые изо дня в день стараются оторваться от своих низменных корней и воспарить духом. Некоторым это удается. Я бы сказал, многим.
– Некоторым, Таганцев, некоторым!
– У вас же, господин Тукст, наличествует ровно обратная тенденция. Вы сущности, не скажу что духовные, нематериальные, но изо всех сил стараетесь воспроизвести как можно больше дерьма. Причем никак не фигурально, а именно фактически.
– Парадокс, Таганцев, очередной парадокс. Я про то вам битый час толкую: жизнь сшита из парадоксов, как одеяло в стиле пэчворк. Из лоскутов, они повсюду. Добро и зло, несомненно. Но не только, еще есть зависть и другие, если угодно, стимулы. Человечество, ведь это еще и более низкая форма жизни. Органика, обмен веществ. Брожение, пузыри, пена и нечистоты. Но и, вместе с тем, небывалый взлет духа. Да, это отрицать невозможно. Парадокс.
– И все равно, я выбираю людей, во всем их разнообразии.
– Боюсь, что выбор ваш, Таганцев, проигрышный. Потому что в этом случае из всех свобод, что существуют, у вас остается лишь одна – свобода умереть. Но от нее вы откажетесь сами.
– Свобода выбора.
– Свобода выбора... Не знаю. Может, свобода отказа от выбора? Но разве это свобода?
Громилы в углу начали откровенно зевать. Раскатисто, на три голоса.
– Вот видите, караул устал, – кивнул на клонов Тукст. – Значит, пора кончать.
Склонившись над столом, Директор прицелился и энергичным ударом поставил точку.
– Партия! – возвестил он громко, но, как показалось Сержу, без особой радости. Положив кий на стол, Директор обошел вокруг него и остановился напротив соскочившего с табурета Таганцева. Сунул руки в карманы военных штанов и выпятил губу.
– Вам перестает везти, Таганцев, – сообщил он капитану свое наблюдение, – и это плохой для вас знак. Возможно, вы что-то сделали не так, или просто переутомили судьбу, постоянно ее испытывая и напрягая. Не знаю. Наверное, еще можно что-то поправить, но для этого вам придется определиться, на чьей вы стороне. Да, с кем вы, господин Таганцев? Для меня правильный ответ очевиден, а вы для себя сами хорошенько подумайте и определитесь. До следующей нашей встречи, ладно? Осознайте, наконец, что окно возможностей для вас неумолимо закрывается.
Глава 23. Геннадий Юрьевич, открывающий.
Глава 23. Геннадий Юрьевич, открывающий.
Его не стали снова заковывать в наручники, руки оставили свободными, хотя, когда вели по коридору, громилы с ним отнюдь не церемонились. Они подталкивали его в спину, и дергали за рукава, направляя то в ту, то в другую сторону и только что не пинали.
– Давай-давай, пошевеливайся, мягкотелый! – покрикивал шаркавший позади него старший орк. Серж на клона не оглядывался, но тяжелый, с подволакиванием, шаг того слышался и ощущался так близко, что казалось, будто он вот-вот наступит на пятку, а то еще и пнет со злобы. А не хотелось ни того, ни другого, поэтому он все прибавлял шаг в желании оторваться. При этом с той же целью усиленно дымил сигарой, выкуренный на две трети окурок которой продолжал сжимать зубами. Такой себе линкор на всех парах. Чего это я мягкотелый, думал он с обидой? Никакой не мягкотелый. С чего это он взял такое, придурок? Я весь в броне. От усталости тело совсем задубело, ноги покусывали локальные судороги, хватавшие за икры внезапно и исподтишка, как заводные дворовые собаки, поэтому он шагал ходульно, переваливаясь с боку на бок, точно липовая марионетка. Да, именно, форменный манекен с сигарой.
Помещение, в которое отвели Сержа, мало походило на обычную, нормальную комнату. Больше всего оно напоминало маленькую каюту на допотопном пароходе, или даже капсулу в подземном бункере. Железные переборки, выкрашенные слоновой костью, торчащие квадратные головки болтов, герметично задраиваемые полукруглые двери и единственный круглый иллюминатор, большого диаметра, но тоже задраенный. Привинченные к полу стол и стул, да заправленная солдатским одеялом койка, узкая и, как вскоре открылось, жесткая и скрипучая. Гальюн еще в углу, за перегородкой, и низкие потолки. Над дверью плоский круглый светильник, защищенный металлической сеткой. От кого защищенный? От него, что ли? В общем, не гостиничный номер, а реальная камера. В довершение интерьера, в каждом верхнем углу парило по параглазу.
Вообще, Серж повидал в Доме много самых разных комнат, зачастую очень необычных. Видимо, такое уж это место, где по виду наружной двери нельзя судить о том, что представляет собой внутренний объем. Дом, похоже, строился не каменщиками по чертежам, а формировался на основании отвлеченных мыслей и представлений мечтателем, перед которым неожиданно поставили практическую задачу. Серж подумал, что он, пожалуй, даже мог бы угадать с трех раз, как того мечтателя звали. Или даже зовут. Но не стал заморачиваться, справедливо рассудив, что рано или поздно все разрешится и откроется само собой. Он так устал за последние сутки, или двое, что сразу, не раздеваясь, бросился на койку, едва, втолкнув вовнутрь, его оставили одного. Даже не обратил внимания, что дверь за ним задраили – с той стороны. То есть, что фактически и по существу являлся пленником. Впрочем, это было и так понятно.
Дымящуюся сигару, приличный еще окурок, он оставил на столе, в тяжелой пепельнице мутного желто-зеленого стекла. Лежа на кровати, наблюдал, как дым, свиваясь синим шнуром, тянулся вверх. Дотянувшись, дым упирался в нависавший потолок, но не мог преодолеть его массивной угрюмости и растекался по нему сизой пленкой, похожей на заготовку амальгамы, на отражение водной поверхности, существующей где-то в иной реальности. Аромат сигары, между тем, принадлежал реальности этой – осуществив невидимую экспансию, он заполнил объем комнаты весь, целиком, совершенно вытеснив из нее затхлый дух каземата.
Он мимолетно, остатками сознания и воли, еще попытался сосредоточиться, попробовал открыть проход, – ведь надо же было как-то уносить отсюда ноги, раз уж так все неудачно сложилось, или хотя бы убедиться, что это невозможно, – но почувствовал странное отторжение пространства. Как влага отталкивается от пропитанной воском ткани. Ничего не получилось. И тогда, утомившись окончательно, он, вполне ожидаемо, но внезапно для себя, уснул.
Сработал выключатель, без щелчка.
Свет погас. Картинка пропала.
А потом появилась вновь, но уже совсем другая.
Поначалу ему снилась всякая неопределимая, плохо разделяемая на самостоятельные фрагменты ерунда, отягощенная тревожными предчувствиями. Какое-то мельтешение пятен, мелькание странных предметов и незнакомых, невозможных персонажей. Изображение переворачивалось, разбивалось на осыпающиеся осколки, из которых без промедления пересобиралось по-другому, как это происходит в калейдоскопе. Все делалось не слишком быстро, но в довольно бодром, энергичном ритме, отчего создавалось ощущение, что марш фантазий только начинается. Серж наблюдал за происходящим отстраненно, со всем пониманием и осознанием этого, такого расплывчатого, как казалось ранее, определения. Ну, то есть так, будто его самого отслеживаемое действо не касается совершенно. А потом кто-то сказал ему на ухо: встань и иди. Вот те на, подумал Серж удивленно, кто это тут еще? Скосив глаза, увидел, что один из четырех наличествовавших параглазов приблизился к нему вплотную и жужжит непонятное: иди, иди. Остальные три штуковины висели в своих углах каждый и не подавали других явных признаков жизни. А могли бы, ради разнообразия, хоть на пол попадать. Или не могли? Спят, должно быть. Кто-то навеял им сон золотой. Или медный. «Иди, иди», – пилил сознание параглаз.
«И куда тут идти?» – откликнулся Серж встречным вопросом, выйдя из анабиоза отстранения, и принялся тревожно озираться. Убраться из камеры ему и самому хотелось, но как это сделать? Он ощущал себя в заключении даже во сне. А и то, дверь заперта, причем снаружи, а комнатушка настолько мала, что свободного куска стены, на котором можно было бы изобразить другую дверь, альтернативную, просто нет. К тому же, соглядатаи наверняка пробудятся и отрапортуют куда следует, стоит лишь ему сделать резкое движение. А этот, ренегат, знай себе, нашептывает, – иди да иди. Вот куда тут идти? Сквозь стену, что ли?