- И что же "сразу" сказал тебе Патрикеев?
- Ты о чем, Аня?
- Да вот о том, чего бы тебе больше всего хотелось услышать тогда от него.
- Ах вот что... Он сказал: не надо слез, она вас любит, и вы ее любите.
- А ты что на это?
- Все равно, мол, конец всему. Мы уже расстались. Это не случайность. А он сказал: глупость это, случайность и ошибка. Надо исправлять.
- Ну и ты?..
- Я? Утер свои сопли и стал слушать дальше. Этот Патрикеев, между прочим, оказался добрым малым и умнейшим человеком.
- Рада за Патрикеева. Спасибо. А как ты полагаешь, спал он все-таки со мной или не спал?
- Нет, не спал.
- Ты вполне уверен?
- Не желаю больше говорить на эту тему, Аня. Она меня больше не интересует.
- Хорошо... Что же тогда тебя интересует?
- Почему закончился дуэт наших общих воспоминаний? Ведь в дальнейшем остались только диалоги. Почему из нашего эпического дуэта вдруг выпал твой голос? Твоим последним воспоминанием было то, как ты обнаружила, что угнали машину, и после бессонной ночи поисков, под утро, направилась "куда глаза глядят"... Дальше что было?
- Дальше - лучше не вспоминать. Все, что произошло дальше, уже нас с тобою не касается. И пусть на этом и завершится мое участие в нашем двухголосном концерте, на том, что я, голодная, усталая до полусмерти, после бессонной ночи куда-то пошла на рассвете по пустынной московской изогнутой улице...
- И все же - что случилось? Почему не хочешь дальше вспоминать?
- Незачем. Такое, что было со мной дальше, помнить не нужно. Лучше забыть.
- Например?
- На, примерь. Сказано, что не хочу вспоминать.
- Не хочешь... Ну что же... Бывает. А то ведь можно подумать, что нечего и вспоминать. Или все начисто забыто.
- Ну, миленький, как же это - нечего. Есть чего... И ничто, как говорится, не забыто, и никто не забыт. Могу тебе рассказать про то, как я познакомилась с бандитом по кличке Архип. Это была весьма романтическая история! Ведь он меня отбил у других бандитов, которых тогда развелось по Москве, как крыс, огромное количество. Двое каких-то кавказцев схватили меня на улице, заволокли в подворотню, поставили на колени и, приставив нож к горлу, велели, чтобы я им...
- Довольно, Аня! Можно не продолжать.
- Но я ведь только начала!.. Нет уж, слушай дальше. Ты же сам хотел... Тут выскочил откуда-то Архип во всей своей красе, с пистолетиком в руке. Они, сволочуги, называют пистолет "стволом" - выразительно, правда? Те двое убежали, застегивая штаны на ходу. Архип подошел, приподнял меня с земли, взял на руки и отнес в свою машину - как в кино! Затем отвез на квартиру к Дудинцу... Рафаил Павлович появился-таки дома, он отсутствовал два дня, оказывается, защищал демократию и находился на площади перед Белым домом, где и я толкалась. Но в ту ночь там мы почему-то не встретились. Он меня пустил к себе, как и всегда, а я, выходит, навела на его квартиру бандюгу Архипова, и тот через некоторое время, когда Рафаил Павлович уехал к своей сожительнице, навестил меня, с цветами и вином, а потом стал наезжать чуть ли не каждый день... Стал попросту жить там!
- Но я прошу тебя, Анна... Не надо больше рассказывать. Пожалуй, ты права. Такое лучше забыть.
- Но я не могу забыть. Что же мне делать, миленький?
- Любимая, давай вспоминать все то хорошее, что было у нас. Я только этим и спасаюсь. Вспоминаю подробно, старательно. Все, что всплывает в памяти. А этого так много, оказывается! И это так интересно, Аня! Дорогая моя и славная Аня, сколько было, оказывается, событий в нашей любви! Чудесных, сладких, помрачительных эпизодов.
8
- Бедный мой Валентин.
- Почему же бедный, Аня?
- Потому что это несправедливо.
- Что несправедливо?
- Ну за что ты так любил меня, обыкновенную шлюху?
- Нет, моя сладкая. Не шлюху. Я любил богиню.
- И все же - за что? Ведь я - это я. Можно ли считать, что ты любил меня?
- А ты? Разве ты любила не меня?
- Не знаю, миленький. Шлюхи не умеют любить. Они говорят, что любят, но сами обманывают... Вот ты, рыцарь бедный, все время думал обо мне, наверное, вспоминал, плакал и тому подобное - с того дня, как мы расстались. Так ведь?
- Так, Аня. Так.
- А я, представь себе, полетела в Москву, чтобы отыскать тебя и вернуть... Мне казалось, что я умру, если не найду тебя и не верну... Однако сия болесть очень скоро прошла - как только у меня украли машину и я осталась совершенно беспомощной в этом страшном, страшном городе Москва. Я тебя больше не вспоминала - не то чтобы забыла, нет. Вовсе не забывала - просто я старалась не вспоминать тебя, не думать о тебе...
- Старалась... не вспоминать. Странно как-то. Но почему?
- Неужели непонятно? Эх, рыцарь!.. Нет - мытарь, сборщик налогов. Ну что ты все теребил меня - чего я тебе, в сущности, недодала? Ты же упек меня своей ревностью. Чего тебе было мало? Совсем задолбал, было, под конец... Из-за каждого встречного-поперечного устраивал мне таску... А ведь ты должен был меня защищать в этом страшном мире. Да, защищать и спасать. Спас ли ты меня, любимый мой? Мог ли защитить? Нет, не мог. Это я поняла, очень, очень ясно поняла, когда осталась в Москве одна на улице, без машины, без денег, без документов. А когда поняла все - то и решила больше не искать тебя, не вспоминать... Что ты скажешь теперь? Это любовь была у меня к тебе?
- А что же тогда было?
- Не знаю... Вот если взять мою жизнь до встречи с тобой. Родилась на свет очень самоуверенная девочка. У толстого папы Фоки, работника горсовета, единственная дочка. Себя считала самым главным существом на свете. В шестнадцать лет потеряла девство свое самым банальным образом - в доме одноклассника, с кем вместе мы якобы готовились к экзаменам. Любовь ли это была? Помнишь человека в бобровой шапке? Так это и был он самый, Сашка Авдонин. В ту зиму приехал в городок по делам из Рязани - там, видишь ли, стал деловым человеком, "новым русским". Встретились с ним случайно на улице, потом зашли в кафе "Ветерок", посидели.
- Значит, бобровая шапка все-таки была.
- Была, была, миленький. Но это ничего не значит. Абсолютно ничего. Готова повторять снова, паки и паки, - за все время, что мы были вместе, я не изменила тебе ни телом, ни духом. Ты был смешным, жалким в своих подозрениях, а я, стервоза, зачем-то мучила тебя и запутывала. Мне было обидно, что я готова отдать тебе все, всю себя без остатка, а ты смеешь подозревать меня в том, чего вовсе не было и не могло быть.
- Скажешь, и с Шикаевым тоже?
- И с ним. А что было? Я вышла на поляну, там был такой хороший серый мох, чистый, мягкий. Мне захотелось на нем полежать. А тут откуда-то взялся этот Шикаев, выскочил из-за кустов и набросился на меня - целоваться... И ничего у меня с ним никогда не было, а это я все, дура, придумывала и дразнила тебя. И многое другое, многое другое - я придумывала.
- Но зачем, Аня?
- Сама не знаю. Может быть, чтобы посмеяться, сделать больно. Себе в первую очередь, ну и тебе заодно.
- Посмеяться... Сделать больно. Но такое можно пожелать только врагу.
- Правильно. В том-то и дело. Мы и оказались врагами самим себе. Тридцать лет я прожила на свете до нашей встречи, ты - сорок шесть. Ну и что за жизнь у нас была, Валентин?
- Что тут скажешь... Обычная жизнь была, нормальная.
- А я к своим тридцати годам вдруг поняла, что я - это совсем не я, и может быть, все-таки я - Пушкин. А он в свою очередь вовсе не тот Пушкин, про которого я распиналась в школе перед молодым поколением: Но будь покоен, бард, цепями... - и так далее. Бард-то был чистейшей воды инопланетянином. И вот когда обо всем этом я доверительно сообщила некоему другому барду, менестрелю московскому, в которого влюбилась, как дурочка, этот поэт, представь себе, предложил мне обучиться на нем искусству орального секса.
- Что еще за поэт? Пощади, Анна. Я больше ничего не хочу знать...
- Извини. Но дело не в твоих или моих деликатных чувствах. Какая-то зело безобразная физическая ложь была в той жизни. Материальная ложь бытия, имеющая, должно быть, свое атомарное строение. Я несколько раз думала о том, чтобы повеситься или утопиться. Но страх был сильней, и я убеждала себя, что не могу, не имею права - у меня беспомощный ребенок, Юлька... А попросту боялась. И вот мы встретились с тобой. Я узнала тебя, Валентин. Ты был точно такой же, как и я. В твоих глазах я увидела то же самое недоумение перед жизнью, тайную болесть. Тебе было одиноко, как в космосе, и ты искал меня.
- Да, Анна! Да, да! И нашел наконец.
- Но знаешь, что было самым страшным, когда мы все же встретились и стали жить вместе?
- ...?
- Что ничего не изменилось. Все, все осталось то же самое. Тем же концом по тому же месту. Но, черт побери, в таком количестве, что в глазах стоял туман.
- Опять смеешься надо мною, Анна? Шутить изволишь в своем стиле...
- Шучу, конечно. Все у нас было чудесно, милый. Да ты и сам это должен был видеть - и даже слышать.
- Да, Анна. Но ты вроде бы и здесь... слегка иронизируешь. Будто дело касается одного только меня, мохнатого сатира. А ты тут как бы вовсе ни при чем.
- Отчего бы мне и не посмеяться? Или хотя бы не улыбнуться? Раз жизнь получилась такой...
- Именно поэтому и не надо смеяться надо мною...
- А я и не смеюсь, что ты! Ведь я всегда говорила, что секс - это святое дело.
- Но ты посмеиваешься.
- А как прикажешь мне?
- Ну что смешного в том, если бедный советский мужичок хотел счастья? Единственная доступная радость была, к которой он, униженный и оскорбленный, стремился всей душою...
- Скажи мне спасибо, Валентин.
- За что?
- Что я вовремя заметила, к чему все может привести. Ведь ты уже ничего не соображал. Ты деградировал настолько, что уже хрена от редьки не отличал, постепенно перестал читать книжки, даже газеты, только смотрел телевизор, сидя в кресле, держа стакан с чаем в руке. В школе на уроках стал всеобщим посмешищем, ибо забывал и путал исторические даты, ответов учеников не слушал! Уставившись в некую точку пространства, ковырялся пальцем в ухе и неотступно мечтал о моем теле. Скажешь, не так обстояло дело?
- Ужасно! Неужели все так и было? Ужасно то, что ты говоришь, но не менее то, как говоришь... Анна! Это ты так о божественной страсти, которая правит миром? Я тебя прошу: не унижай меня, не смейся над тем, что со мною произошло. А произошло такое, Аня, что мне, попросту невидимке в истории, выпало в жизни испытать эту страсть. И ради нее я пошел на все...
- Ну не смешно ли и на самом деле?
- Что смешного?
- Да вот то, как ты говоришь... Того и гляди, разрыдаешься от обиды и жалости к самому себе. А на какое такое "на все" ты пошел, мытарь ты мой? Ты что, жизнью своей заплатил за свою любовь ко мне? Хренушки - ты обзывал меня "сучкой", заушал тяжелой десницею и таскал за волосы. Не так ли?
- Прости меня... Хотя бы теперь прости.
- Бог простит. На самом-то деле вы все, все до одного - мужики - были недостойны нашей любви. И не умирали вы за нас, и ничем таким не платили... А вот я смогла - хочу это сказать к концу нашего разговора, - смогла до смерти сохранить свою верность тебе.