Не теряя времени, Тигхи принялся за дело, и довольно скоро его тело ощутило физическую связь с чем-то более прочным и надежным, чем оно само. Немного отдышавшись, он огляделся и поймал на себе взгляд Мулваине.
– Привет, – сказал он.
– Ты – варварское дерьмо, – ответил Мулваине совершенно беззлобно.
Их окружала тишина, которую нарушали лишь скрипы и шорохи Сетчатого Леса: начинался сумеречный шторм. Тигхи затеял разговор, чтобы отвлечься от страха, который заползал к нему в сердце.
– Отец Ати был плотником, – сказал он. – Мой отец был принцем. А кем был твой отец?
Сумерки сгущались, но Тигхи все же заметил, как Мулваине удивленно вскинул брови.
– Ты – варварское дерьмо, – произнес он снова, но в его словах не чувствовалось страсти. – Ты урод. Твоя ступня настолько безобразна, что, посмотрев на нее, хочется блевать. Никакая девушка ни за что на свете не ляжет с тобой. – И все же все эти оскорбления были сказаны обыденным дежурным тоном, и вскоре Мулваине потерял интерес к ругательствам, тем более что Тигхи не отвечал на них. – О чем ты спросил меня? – сказал он. – О моем отце?
– Мой па, мой отец, был принцем. Для нашей деревни это все равно что Папа, понимаешь?
Мулваине презрительно фыркнул:
– Это ничего не значит. Что такое ваша деревенька по сравнению с Имперским Городом, откуда я родом. Мой отец был философом.
– Кем?
– Философом. Служителем Бога и мыслителем.
– Вот как?
Ветер крепчал, и разговор прекратился сам собой. Тигхи напрягся, однако все оказалось не так страшно, как он думал. Откуда-то снизу раздался сильный свист и вой, и вскоре стволы деревьев стали раскачиваться в разные стороны. Однако рев ветра устрашал в меньшей степени, нежели на открытом уступе. Интересно, что же творится там, за опушкой, подумал Тигхи.
Прошло около получаса, и ветры стихли. Наступила тишина. Сумеречный полумрак сменился кромешной тьмой. Что же теперь делать? – подумал Тигхи. Он услышал, как в темноте, где-то совсем рядом, завозился Мулваине. Какие-то смутные очертания серого пятна на черном фоне.
– Что ты делаешь? – прошептал он.
– Отвязываюсь, что же еще, тупица, – проворчал Мулваине. – Хочу получить свой ужин. Неужели ты думаешь, что, протопав весь день, с раннего утра и дотемна, я собираюсь спать на пустой желудок?
Желудок Тигхи свело от страха и предчувствия опасности.
Чуть ниже и правее того места, где находился Тигхи, в темноте вспыхнула искра, которая немного погодя превратилась в пламя. Пока Тигхи отвязывался от дерева, оранжевое пятно разбухало все больше и больше. Кто-то разжег костер. Мулваине уже спускался вниз, к теплу и пище.
Уолдо наломал сухих веток и, сложив их в кучу, поджег. Такое безумное расточительство восхитило Тигхи. Даже если эта древесина никуда не годилась, все равно сжигать ее, а не сухие кизяки из навоза, казалось непозволительной роскошью. Все же Тигхи был рад пристроиться как можно ближе к костру, несмотря на то, что оттуда порой с треском сыпались искры.
Уолдо настругал из сучьев острых палочек и нанизал на них кусочки мяса. Разбившись на мелкие группки, юноши и девушки сами поджарили на костре мясо, а затем по-обезьяньи вскарабкались на платаны и, рассевшись по сучьям, с остервенением набросились на полусырые куски.
Пока флатары утоляли голод, Уолдо сидел у костра и молча смотрел на огонь. Когда парни и девушки, поужинав, слезли с платанов на землю, их командир сказал:
– А теперь я должен немного поспать, дети мои. Еще раз хочу вас предупредить: прежде чем заснете, не забудьте опять покрепче привязаться, иначе рассветный шторм может вырвать вас даже из самого сердца Сетчатого Леса. Я не приказываю вам идти спать немедленно. Я понимаю, что сейчас вы слишком возбуждены. И все же не засиживайтесь слишком долго – завтра у вас будет трудный день.
– Завтра мы отправимся на войну, командир? – спросил Мулваине.
Его голос дрожал.
– Завтрашний день станет днем славы, дети мои! – торжественно произнес Уолдо.
Он завернулся в свое одеяло и привязал себя ремнями к толстому стволу. То же самое сделала пара флатаров; однако Тигхи не думал о сне. Он и в самом деле был слишком возбужден.
Никто больше не подбрасывал хвороста в костер, и тот постепенно начал выгорать. Однако тепла еще было достаточно, чтобы им могли насладиться все, кто не мог заснуть.
– Война, – сказал кто-то. – Только подумать!
– Отре – страшный народ, – произнес Мулваине.
Сидя ближе всех к огню, он то и дело ворошил платановым суком уголья и, вытаскивая его из костра, каждый раз смотрел на его конец с маленьким язычком укрощенного огня.
– Я слышал, Отре отрезают своим па – своим матерям и отцам – ноги и руки и заставляют их съедать свои собственные конечности! – сказал Тигхи.
Он огляделся вокруг, надеясь увидеть страх на лицах, однако эта информация, похоже, не произвела на флатаров особого впечатления.
– Я тоже кое-что слышал, – заявил Мулваине.
Он подозрительно осмотрелся по сторонам. При этом у него был такой вид, словно Мулваине собирался поделиться со всеми очень важным секретом и хотел удостовериться, что его никто не подслушивает. В свете догорающего костра Сетчатый Лес представлял собой хитросплетение причудливых теней. Это зрелище вызывало у Тигхи неприятные ассоциации, и он перевел взгляд на костер. На язычки пламени, извивающиеся подобно кривым сучьям платанов.
– Что ты слышал? – спросил Слувре.
– Я слышал, что лучше не попадать к ним в плен. Так что завтра, когда пойдем в бой, нужно смотреть в оба. И знаете почему?
– Почему? Почему?
– Потому что они жестоко обращаются с пленными. Хотите знать, что они делают с пленными?
– Что? Что?
Мулваине наклонился поближе к костру и заговорил тихим голосом:
– Они привязывают пленных к деревьям на опушке Сетчатого Леса. Например, в таком месте, как это.
– И они становятся добычей когтистых гусениц-катерпилов? – выдохнула изумленно Бел.
– Гораздо хуже, – ответил Мулваине.
Утверждение было встречено возгласами недоверия. Хуже, чем гусеницы-катерпилы? Этого просто не может быть!