Однако его реальный исторический «прототип» не менее интересен: остановив поход поляков на Москву, спасая жену и детей, раненый, он сдастся полякам в плен, окажется на долгие годы в темнице, вернется домой — и проиграет следующую войну. В зеркальном отражении истории он из героя-блокадника, защищающего Смоленскую крепость, превратится в неудачливого полководца 1632 года, осадившего Смоленск, — его казнят (по оговору, предвещавшему судьбы сталинских жертв) как… польского агента в 1634 году.
Страшно и непонятно Смутное время. В книге само слово «Стена» приобретает значение не столько крепостного сооружения, сколько символа раскола цивилизации на своих и чужих, словно мы повторяем уроки Данилевского и Шпенглера о несовместимости понятий. Но, невольно отвлекаясь на историю самого Смоленска, в голове рождается еще одна тема — тема границы. По какому такому рубежу она проходит? В книге монах авторитетно утверждает, что дело не в нации, а в вере. Только ли?
Граница между Европой и Россией до сих пор проходит не на карте, а в голове. Каждый ее вычерчивает самостоятельно. Идея «Стены» нередко похожа на ментальный реванш. Нас столько раз Запад выставлял дикарями и схизматиками, что хочется наконец развернуть пушки в другую сторону и подчеркнуть всю человеческую слабость тогдашней и всегдашней Европы. Молодой боярин Григорий, путешествуя по Европе, призван указать на моральную и физическую нечистоплотность континента, который в книгах своих путешественников столь жестоко высмеял и высмеивает нравы нашего государства — вплоть до сегодняшнего дня. И потому Григорий, показательный «советский» дипломат, местами, как мне казалось, словно переселившийся в XVII век из молотовского министерства моего детства, со страниц «Хорошего Сталина», видит не столько полотна итальянского Ренессанса и победы ученых, сколько грязные улицы Парижа, полные вони, и грязные папские намерения огнем и мечом выжечь неподвластное ему православие.
Однако соблазны Европы нежны и коварны. Они впиваются в душу не только целомудренной героини романа, но в «душу» всего пограничного Смоленска. Главный предатель «Стены» — это всего лишь отрыжка сомнений и терзаний будущей смоленской «шляхты». Только сорок лет польской оккупации — но как же их перекосило, этих смоленских людей! Ведь мы помним по воспоминаниям мемуариста Льва Эндельгардта, что, даже когда Смоленск перестал посылать своих людей в польский сейм и утратил статус города Магдебургского права, они еще весь XVIII век читали польские книги, желали жениться только на польках и (Господи, прости их!) презирали самодержавную Россию. Вот вам и другой детектив — детектив европейского соблазнения, с которым подсознательно борются на стенах Смоленской крепости наши высшей пробы герои.
Смоленск — город мучеников из взорванной в финале книги церкви. Смоленск — предместье Катыни. Смоленск — скандальные архивы обкома партии, попавшие в руки немцев. Смоленск — авиакатастрофа. Вот граница разума… Помню, как недавно, приехав в Смоленск, я удивился обилию у мужчин польских усов. Неужели это тоже с тех «смутных» пор осталось? А моя мама как-то сказала мне, что мои предки связаны со Смоленском — может, поэтому я задаю такие вопросы?
Но нет. Граница проходит не только по рациональному признаку. И здесь мы подходим к самому ответственному моменту романа Владимира Мединского. Все время осады нашим воинам словно помогает (или им кажется, что помогает?) что-то необычное. Мистические птицы. Мистические знаки. Мистические сны. А почему? Просто, Бог на нашей стороне. Вот так просто и ясно. Мы проиграем, пролив реки крови, время такое — смутное. Но будущее будет за нами. Большая добрая война с Польшей за сбор русских земель снова начнется от Ключа-города, нашего Смоленска. Пепел и алмаз сердца! Здесь вновь рождается тема веры. Веры, которая дает человеку силу преодолевать историю, что, как ни верти, всегда была и остается Смутным временем. Другим она нас, их, всех никогда не баловала. Этим мы все: русские, поляки, европейцы — без исключения схожи, разница — незначительная.