Что же до Колдырева-старшего, то был он Иоанну Васильевичу предан искренне, всей душой, и, вероятно, потому сдружился с человеком, коего вообще мало кто любил при дворе, — а скорее, все просто боялись. То был начальник царской охраны Гришка Бельский, царев сторожевой пес. За громадный рост и силу наградили его метким прозвищем Малюта, то бишь, Малыш, и прозвище вскоре заменило настоящее имя… А фамилию другое заменило прозвище, по отцу, — Скуратов, то есть высокий, стройный. Хоть и считали Малюту все лишь палачом-извергом, но в жизни был он не только мастером пытошных застенков, но и попреж всего — солдатом. Участия в государевых походах Григорий-Малюта Бельский-Скуратов никогда не чурался, и в сечи был всегда — в первых рядах.
На войне-то и сдружились Дмитрий и Григорий.
Другим другом Колдырева в Москве стал царский любимец поп[19] Сильвестр, и некоторое время эта дружба сильно помогала Колдыреву в продвижении по службе. А потом вдруг Сильвестр впал в немилость. Друзья и советники молодости: Адашев, Сильвестр, Висковатый, Курбский, — царю надоели. Кому-то хватило чутья отойти в тень, а Сильвестр все лез да лез к Государю со своими нравоучениями: все-то он знал, во всем-то царя поправлял… Но в конце концов и этот все понял и задолго еще до введения опричнины вдруг покинул Москву. А потом круг старых друзей постигло несчастье: предал и перебежал к полякам князь Андрей Курбский. Плохо перебежал, по-подлому. Семью и детей — и тех бросил, с собой не взял. И не просто сел подле польского престола, так стал полки польские водить на русскую землю, а Государю, словно дразня его, — письма срамные слать, позоря его и уличая в грехах страшных, как подлинных, так, впрочем, и мнимых. Для Колдырева последствий то никаких прямых не имело, Курбский был заносчив, и со «всякими малютиными дружками» не знался. Только вот отныне былое покровительство Сильвестра — вот это стало считаться червоточинкой: всем, кто близко ли — далеко от изменника был, Иоанн теперь не верил. В общем-то, он теперь уже вообще никому не верил.
Без малого в тридцать лет Дмитрий женился, сосватав боярскую дочку, на которую заглядывался не первый год. Людмила Грязнова пошла за него охотно: ладный собой, веселый да удачливый дворянин ей нравился…
Словом, жизнь складывалась, несмотря на тревожное время и нелегкую службу. Впрочем, и на службу жаловаться было грех: место в Кремле он занимал завидное и жалованье имел немалое. Это его и погубило.
Внезапная опала обрушилась, будто топор на голову. Даже не опала — угроза неминуемой гибели. В последний момент предупредил его человек, коему по должности никак нельзя было этого делать: его друг Малюта.
Тогда-то, зимой тысяча пятьсот семьдесят второго года, не исполнил Малюта Скуратов государева повеления. Поздней ночью, один, прискакал он к терему своего друга и, едва перекрестясь на образа, сказал:
— Беги, Митька! Не смог я отговорить государя! Он и мне не верит, твердит, что без огня дыму не бывает. Тень Сильвестра на тебе! Государю уж все едино, что этот поп блажной, что изменник Курбский, да будет проклят род и потомство его. Раз, мол, доносят, может, ты и вправду — упырь, изменник.
— Ты в это веришь?! — вскинулся Дмитрий.
— Верил бы, не сам бы к тебе приехал, а людей послал! — насупился богатырь. — Я ж наземь пал перед Иоанном Васильевичем, просил тебя не трогать! Так нет, говорит, на дыбе проверить надобно. А на дыбе кто ж не скажет того, чего требуют? Езжай-ка, друг, отсюдова побыстрее! Да не скачи в Звенигород, в имение свое, там тебя соколы мои враз отыщут.
Малюта вдруг хмыкнул.
— А то и сам государь увидит… Он туда на богомолье ездит.
— И куда же мне? — растерянно воскликнул Колдырев. — Был бы я один, а то ведь, сам знаешь: год, как женат, и Милуша моя ныне на сносях. Куда ж я с нею?
Но, сказав так, Дмитрий вдруг хлопнул себя по лбу:
— Вот дурачина! Про жену вспомнил, а того не сообразил, что у нее ж вотчина своя есть: под Смоленском, в глуши, в деревушке. Она и записана не на Милушу. Да и вовсе — никто в Москве про то имение не знает!
— Вот и славно! — перевел дух Скуратов. — Собирайся скорее, жену буди, да в дорогу. Слава Богу, глядь, снег пошел. Ехать можно в санях, беременную бабу в седле не трясти, и следов к утру не останется — все заметет. А уж розыскных я сумею на ложный след направить. Пускай мои волчаты рыщут в другой стороне. Прощай, брат!
…А потом была метель, заиндевелые гривы коней, влекущих сани в клубящуюся черно-белую мглу. И сдавленный крик Милуши: «Митя! Ох, помоги! Ох, не доеду… Здесь разрешусь!»
19