Избушка, сложенная из березовых бревен, внутри казалась еще меньше, чем снаружи. Была она очень старая, совсем вросла в землю, и чтобы войти в низенькую дверцу, надо было спускаться по ступенькам. Кроме лежанки в избе стояли небольшой струганный стол, над которым горела лучина, да сундук — верно, ровесник избы. На нем притулились кувшин с водой, глиняный стакан, берестяной туесок. В красном углу висели потемневшие иконы и большой крест с Распятием, теплилась лампадка. Перед ними стояли подсвечник и аналой — здесь схимник совершал свое келейное молитвенное правило. Напротив, у двери, висел кумганец — медный рукомойник с носиком и крышкой, под ним стояла лохань. Рядом белел чистый рушник.
— Спасибо, дедушка! — мальчик облизал ложку и, перекрестясь, отодвинул опустевшую миску. — Тюря страсть какая вкусная!
— С голоду-то все вкусно, — проговорил старик. — Всего-то хлеб, лук да травки. Хлебушек мне иной раз из деревни приносят, на опушке в дупле оставляют. Лук да репку сам сажаю, огород завел зеленого ради растения, травки в лесу собираю… Милостив Господь.
— А зайцев в силки ловишь?
— Дитятко ты еще неразумное. Русские монахи мяса не едят. Какова милость Божия надо мною грешным была в пустыни, что я в первые годы кушал? Вместо хлеба траву папорть и кислицу, и дубовые желуди, а гладом не уморил меня Бог. Господи помилуй.
— Не боязно, дедушка, диких зверей-то?
Санька вспомнил свои недавние страхи в чаще и поежился.
— Монаху ничего не страшно. А хозяюшко, случалось, в самом деле захаживал, репой с огорода баловался. Чего нароет, а больше натопчет. Медведь, он ведь, как у нас в сказках, — создание разумное. И согрешить мишка может, и на дела добрые способный. Ну, так я его молитвою связал, хворостину взял да повоспитал хорошенько. Господи, прости мя грешного.
Мальчик почему-то не удивился, что отшельник так просто взял да выпорол медведя.
— А разбойничков встречал?
— Приходили ко мне. Иконы забрали, а меня повязали и бросили. Да только сами выйти из леса уже не могли. Через неделю вернулись, оборванные да израненные, назад иконы принесли. В ногах валялись. Я их простил. Ушли вроде, больше не слышал о них.
Санька счастливо рассмеялся. Как же хорошо, что этому доброму дедушке дана сила и над дикими зверями, и над злыми людьми!
— Не моя то сила, — ответил старик его мыслям. — Пустынники к Богу ближе, и все в руце Его. Дело наше одно — молитва за всех православных христиан. Потому я из обители и ушел, что… Ведь как у нас бывает? Пострижется в монахи боярин какой али князь — свои же грехи перед тем, как пред Богом предстать, отмолить. Келья у него о пяти комнат и холопов до десяти. Где благодать, спрошу? Суета одна да тщеславие. Прав был великий государь, упокой, Господи, его душу, когда писал кирилловским старцам… Я эти слова хорошо помню! «Это ли путь спасения, если в монастыре боярин не сострижет боярства, а холоп не освободится от холопства?»
— Великий государь — это Иоанн Васильевич? У меня так дядя Митько… барин мой так его называет.
— Так мы с барином твоим, рабом Божиим Димитрием, вместе Грозному и служили.
— Неужто? — так и вскинулся мальчик. — Так ты что же, дедушка, не всегда в монахах ходил?
— Не всегда. — Старик кивнул, взял со стола миску и поставил на сундук. — Это ныне я — схимник Савватий. А тогда… тогда Ливонская война была, и были мы с Дмитрием твоим Станиславовичем, можно сказать, дружны. Вместе в Ливонии замок брали, когда нас из пушек накрыло. Брони нас от смерти уберегли, Колдырев царапинами отделался, а меня, вишь, как скрутило по грехам моим.
Санька смотрел на пустынника во все глаза. Вроде бы дядя Митько сказывал о каком-то монахе, с которым его многое связывало в прошлом. Что же, неужто тот самый?
— А что до грехов… Ну вот, скажем, ты: еще и не вырос, а уж два тяжких греха на душу взял — дядюшку своего, благодетеля, едва не убил, а после и в меня, монаха, — стрелял! Скажешь: не хотел, птица, мол, явилась. Так и ее не за что было жизни лишать. Это Господь тебе указывает: если уж стреляешь, то не сгоряча, не со злобы мгновенной и не с перепугу. А поначалу — долго думай, решай и знай, в кого и за что!
Мальчик кинул взгляд на край лавки, где лежал разряженный пистоль. Поежился, вспомнив, как алые брызги залили рубашку старого Колдырева.
— Я ж тебе сказывал, отче: поделалось со мной что-то. Голова помрачилась. Ни в жисть бы я палить не стал! Сокол этот меня испугал!