— Нет, — мотнул головой инок да так резко, что борода качнулась. — Не тебя пугать сокол прилетел. Он для другого дела явился…
— А для какого? Скажешь?
Чистое лицо схимника Савватия вновь омрачилось. Некоторое время он раздумывал, будто решая, отвечать ли на вопрос, ответ на который знал, но не хотел произносить вслух. Потом проговорил:
— Беда будет, отрок Александр. Большая беда. Каждому из нас — испытание. Кому какое — вскорости узнаем. А теперь ложись-ка ты спать. Утром я тебя из леса выведу, дорогу до имения покажу.
Но Санька отчаянно замотал головой:
— Дедушка… Отче! Не надо мне сейчас туда идти! Дядя Митько, может, думает, будто я в него…
Монах, до того сидевший на лавке против мальчика, пересел к нему на лежанку и со все той же лаской обнял за плечи:
— И что ж ты делать думаешь? Не в лесу ведь жить станешь?
Санька всхлипнул:
— Но ты вот живешь!
— Э! Чтоб как я жить, надо и нагрешить с мое. Ладно, дитятко: поспи, а поутру все обсудим. Может, и правда, день-другой проведешь со мной. Дядюшка отойдет, остынет, гнев у него схлынет. Давай, ложись-ка.
Все переживания этого странного дня проходили перед глазами Саньки, будто череда ярких картинок, смущая, пугая, лишая сил. Он сделал над собой усилие и еще раз окинул взглядом внутренность кельи.
— Отче! А ведь лежанка-то у тебя одна. Где же ты спать ляжешь?
— А я, — отвечал Савватий, — нынче спать не буду. Мне, дитятко, этой ночью молиться надо.
— Чтоб беды не случилось?
— Беда, родимый, все едино случится. Господь ведает, о чем я Его просить буду… А ты спи.
Отрок Александр провалился в глубину бездонного сна, даже не почувствовав, как старец прикрыл его полушубком.
Сквозь сон до него, однако, смутно доносились слова молитв, которые читал схимник, став на колени перед божницей. Вернее, казалось, будто он читает одну бесконечную молитву, то совсем тихо, то громче, и тогда в его голосе слышны слезы.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
Внегда поставлени будут престоли на судищи страшнем, тогда всех человек дела обличатся; горе тамо будет грешным, в муку отсылаемым; и то ведущи, душе моя, покайся от злых дел твоих!
Вдруг перед Санькой открылся огромный, полный народа храм. Люди в нем стояли на коленях и уже все хором, в единый голос творили молитву:
Праведницы возрадуются, а грешнии восплачутся, тогда никтоже возможет помощи нам, но дела наша осудят нас; темже прежде конца покайся от злых дел твоих!
Санька видел, что люди эти какие-то необычные, одеты совсем не так, как одеваются в деревне, да и не так, как в городе. И от иноземцев с картинок, что показывал ему Григорий, они тоже отличались. Мужчины были безбородые, а женщины, хотя и с покрытыми головами, но не все в платках — на ком-то были шапки, как у мужиков. Многие — в волнующе коротких платьях. Но они были русские, и на одном дыхании молились. По-русски.
Помышляю день страшный и плачуся деяний моих лукавых: како отвещаю Безсмертному Царю, или коим дерзновением воззрю на Судию, блудный аз? Благоутробный Отче, Сыне Единородный и Душе Святый, помилуй мя!
Сперва тихо, потом сливаясь с молитвой, потом почти ее перекрывая, откуда-то нарастал странный рокот, рев, словно невиданной силы буря готова была обрушиться на храм. И вот уже совсем близко грянуло, разорвало грохотом воздух. Заметались огни свечей, дрогнули под сводами паникадила. Грохнуло еще ближе. Так что, кажется, задрожали стены, с которых огромными глазами глядели на молящихся лики святых.
Но люди продолжали молиться.
Снаружи доносились крики, непонятный сухой, лающий треск, точно били одна за одной сотни колотушек. Вот и хор запел. И, надо ведь, что запел! «Ты еси Бог, творяй чудеса»,[33] как на Троицу поют. Но тогда в храме березки должны быть, а по полу трава рассыпана… Где ж это все? И что так страшно ревет и грохочет? Будто за стенами храма — ад!
Санька поднял руку, чтоб перекреститься… И вдруг на нее сел, невесть откуда взявшись, давешний сокол. Тяжело сел, с размаху, захлопал крыльями, пристраиваясь, больно вцепившись когтями в запястье. Глянул в лицо оторопевшего мальчика глазами, в которых плескался жаркий золотой огонь, и сказал хрипло, по-человечьи:
— Иди. Посмотри, что там.
— Страшно! — выдохнул Александр.
— Не страшно. Иди и смотри!
Он встал (оказывается, тоже стоял на коленях!), протиснулся к выходу, отворил двери.
За дверями храма царил все тот же грохот, что-то трещало и рокотало, кто-то кричал отчаянным криком. Но ничего не было видно: буря крутила непроглядные темные вихри прямо перед самым лицом. Неужто снег?