На основанiи ст. 3 Русско-германской литературной конвенцiя переводъ безъ согласiя автора воспрещается.
Съ громыхающаго тракта дорога повернула на мягкiй проселокъ и пошла зеленѣющими полосами ржи. Тутъ Василiй Мартынычъ придержалъ сѣраго въ яблокахъ Пугача и накрѣпко отжалъ взмокшiй затылокъ.
− Ффу… благодать!..
Парило въ поляхъ послѣ ночного дождя. Мерцаньемъ курились дали. У Василiя Мартыныча на спинѣ выступили по чесучевому пиджаку темныя пятна и заблестѣла багровая складка у затылка. Запотѣлъ и Пугачъ послѣ трехверстнаго гона и шелъ лѣнивой развалкой, растирая въ потныхъ мѣстахъ бѣлые сгустки. Покашивался на сочныя зеленя.
…Ухарь купецъ… у-ухарь купецъ… ухарь купе-ецъ − удалой молодецъ!..
− Тьфу ты, чортъ!
Всю дорогу отъ города прыгалъ этотъ игривый напѣвъ въ головѣ, прыгалъ подъ дробный топотъ копытъ Пугача и подъ встряхиванье шарабанчика и до того надоѣлъ, что Василiй Мартынычъ плюнулъ. Еще со вчерашней ночи привязался, когда пѣла вертлявая Фирка.
Захотѣлось покурить, и Василiй Мартынычъ увидалъ затиснутую въ папиросы сигару съ ободочкомъ.
− Вотъ, черти малиновые… что удумали!
Сигара опять напомнила, что было вчера и сегодня ночью, и какъ его почтили. Такъ почтили, что теперь прямо на вѣки вѣчные будетъ о немъ извѣстно. Всѣ перемрутъ, и самъ онъ умретъ, и губернаторъ − дай ему Богъ здоровья! − умретъ, и всѣ дома перестроятъ, а навсегда будетъ извѣстно, что вотъ онъ, подрядчикъ каменныхъ работъ, Василiй Мартынычъ Бынинъ, почтенъ. Потому камню ничего не страшно. Будетъ себѣ лежать, и никто его не вытащитъ изъ-подъ кладки.
Объ этомъ онъ и думалъ, когда сказалъ: вотъ, черти малиновые… что удумали!
А было вотъ что.
Вчерашнiй день происходила закладка новаго зданiя тюрьмы въ присутствiи губернатора и всей городской аристократiи. Василiй Мартынычъ, во главѣ начисто вымытыхъ и намаслившихъ головы молодцовъ-кладчиковъ, − онъ пошилъ имъ всѣмъ бѣлые фартуки и розовыя рубахи для этого случая, − стремительно подхватилъ мягкую руку губернатора и, захлебываясь, выкрикнулъ во весь голосъ − очень рѣзко вышло! − «постараемся, ваше превосходительство!»
Но не это было самое радостное.
Василiй Мартынычъ поднесъ губернатору на мельхiоровомъ блюдѣ мраморную доску съ золотыми словами, и самъ губернаторъ полнымъ голосомъ прочиталъ, чтò закладывалось и когда, и при комъ. Тамъ говорилось про многихъ и про губернатора, но лучше всего разслышалъ Василiй Макарычъ, что закладка происходила при подрядчикѣ каменныхъ работъ Василiи Мартынычѣ Бынинѣ. Это громче всего прочиталъ губернаторъ.
…Ну, скидочку имъ сдѣлалъ… − раздумывалъ Василiй Мартынычъ, не замѣчая, что Пугачъ въѣхалъ правыми колесами въ зеленыя − зато вотъ… Дай Богъ здоровья Павлу Митричу… Прямо запечаталъ и…
Думалъ объ архитекторѣ, который его такъ отличилъ, и о томъ, какъ онъ потомъ всѣхъ отблагодарилъ: и членовъ комитета, и архитектора, и другихъ. Хоть обѣдъ и былъ, какъ-будто, ничей, а такъ, при закладкѣ, но счетъ-то подали на него, какъ онъ самъ того пожелалъ. Вспомнилъ, что что-то много вышло шампанскаго, а его что-то и немного, будто, вышло.
Потомъ вспомнилъ, какъ праздновали вспрыски, уже по семейному, въ тесной компанiи, съ архитекторомъ и нѣкоторыми; какъ потомъ каталъ онъ съ этимъ архитекторомъ и его рябымъ помощникомъ и еще съ какимъ-то, вродѣ какъ членомъ, ночью по городу, валандался за заставой, искали Фирку, − архитекторъ требовалъ непремѣнно ее, и пришлось гонять троихъ лихачей въ разныя мѣста, − потомъ…
Тутъ какъ-то все путалось. Помнилось, что разсыпалъ на красномъ коврѣ ящикъ съ сигарами, совалъ всѣмъ въ карманы и упрашивалъ взять на память. И себѣ, должно быть, совалъ въ портсигаръ и въ бумажникъ. Хорошо помнилъ, что въ бумажникѣ денегъ не было, − нарочно не взялъ, − а писалъ все записки и расчеркивался, и расходъ ставилъ прописью, чтобы не присчитали. А потомъ все Фирка вертѣлась и выкрикивала «ухаря»…
Потомъ утро застало его въ домѣ. Тутъ уже помнилось все хорошо.
Кажется, ломился онъ къ нянькѣ−дѣвчонкѣ… и уже было свѣтло въ комнатахъ, и дверь была заперта.
− Спьяну-то все полѣзетъ… Голову ломило, но онъ перемогся, велѣлъ заложить Пугача, съѣздилъ на рѣку искупаться и тутъ окончательно отошелъ.
Было ясное утро, и на душѣ отъ вчерашняго дня осталось столько праздничнаго, будоражнаго, что прямо съ рѣки покатилъ черезъ весь городъ на стройку, осмотрѣлъ работы и, захваченный дѣломъ, опять черезъ весь городъ покатилъ въ Тавруевку − порадоваться.
− Теперь намазỳ, намазỳ!
Дорога поднималась на взгорье, и изъ низины, впереди, выступили сѣдѣющими холмами ветлы. За ними крылись пруды.
Василiй Мартынычъ вглядывался въ подымавшiйся за ветлами густо поросшiй деревьями холмъ, какъ большой островъ, выдвинутый надъ полями.
− А, Тавруевка, Тавруевка!
И который уже разъ досадливо вспомнилъ недавнiе торги.
…Какую цѣну набили! Что жъ, поглядимъ…
И зналъ, что говоритъ это такъ только, для успокоенiя, и что «поглядѣть» не придется. Теперь уже было ясно, что инженеры − разъ они думаютъ раздѣлать подъ дачный поселокъ и поставить полустанокъ − много выберутъ съ этого мѣста.
…Не надо было по суду искать!
Да, не надо было искать по закладной съ Тавруева. Не надо было искать.
А сговориться бы съ хлюстомъ этимъ, ну, накинуть ему тысченки три-четыре въ очистку, − и − давай, наша!
Такъ было досадно, что не вышло, что проморгалъ. Швырнулъ папироску и изъ-подъ бровей поглядѣлъ къ ветламъ.
…Нанесло этихъ чертей!
А вѣдь совсѣмъ тепленькiй былъ Тавруевъ, вотъ бери вотъ… И процентовъ по закладной за два года не платилъ, и добавочныхъ двѣ тысячи получилъ въ тѣсную минуту, и еще тѣснѣе минута подходила… Вотъ бы и… Думалось взять съ торговъ, безъ копейки взять, а не вышло. Развѣ только тавруевскiе мужики пошли бы. А какiя у нихъ деньги! И банкъ-то имъ разсчиталъ такъ, что развѣ до первой накидки рублей въ тысячу и могли тянуться… А тутъ инженеровъ этихъ чортъ насунулъ!
− Массыю-то какую упустилъ! Прямо греби и греби…
Василiй Мартынычъ глядѣлъ въ залитые солнцемъ луга и поля, тянувшiеся къ чугункѣ − тамъ гдѣ-то, за курящейся далью. А въ головѣ совсѣмъ слабо, но все еще прыгалъ напѣвъ − ухарь купе-ецъ − удалой молодецъ!
Пугачъ лѣниво переступалъ, съ хрустомъ прихватывая трубчатые побѣги, и уже путался ногой въ опустившейся до-земли вожжѣ.
…А швыряли-то какъ! А?! Тыща! пятьсотъ! Чисто плевки имъ…
И потягаться-то съ инженерами онъ не могъ − вотъ что было досадно. А не могъ потому, что вся каменная работа на трехъ дистанцiяхъ шла въ его руки черезъ тѣхъ же инженеровъ. Со смысломъ тогда и намекнулъ тотъ, жигулястый:
− А ну, ну… взвѣсимся, го-спо-динъ Бынинъ… Кто-о потянетъ!..
И сказалъ это насмѣхъ, потому что былъ онъ совсѣмъ тощiй, какъ глиста. А Василiй Мартынычъ былъ тучный, какъ хорошiй боровъ, со всѣмъ двойнымъ: съ двойнымъ подбородкомъ и затылкомъ и двойнымъ животомъ.
И все-таки не потянулъ, оступился. А самое худшее было, что всю надбавку инженеры выберутъ съ него же.
Тутъ же, послѣ торговъ, и закинулъ важный тотъ, съ палочкой:
− Та-акъ… Вкатилъ ты насъ на красненькую… Бынинъ!..
Василiй Мартынычъ рванулъ Пугача, шмякнулъ сверкнувшими бляхами въ лоснящiеся бока, и закрутилась позади, и потянула на зеленя взбитая копытами, не прохваченная донизу дождемъ, пыль, и забились солнечные брызги въ лакированныхъ спицахъ шарабанчика. А вожжи били и били въ темнѣющiе бока; и вѣялъ по вѣтерку застрявшiй въ удилахъ пучокъ прихваченной травки. Завертываясь, наплывали черныя гряды клубничника съ живой земляникой платковъ, съ завивающейся вокругъ дѣвичьей пѣсней.