Стихло. Трепыхались лозинки. Тоненько плакалъ тамъ слабый голосокъ.
− Да что же это онъ… чортъ…
Хриплый, будто воркующiй и ласкающiй, голосъ просилъ:
− Душу вынула… Ночи изъ тебя не сплю… залѣточка ты моя-а!..
Потрескивало и возилось въ туманѣ. Будто какъ поцѣлуи путались въ сочномъ чвоканьѣ соловьевъ.
− Чортъ ихъ разберетъ! − злобно сказалъ солдатъ, прислушивясь къ вознѣ.
Смотрѣлъ, какъ вздрагивали надъ туманомъ вершинки лозинъ.
Досадой накатило на него. Схватилъ мотыгу и ломъ и изо всей силы швырнулъ за плотину, въ прудъ. Постоялъ, поглядѣлъ, какъ поплыли темные волнующiеся круги, и побрелъ къ усадьбѣ.
На восходѣ солнца Михайла взялъ гробикъ на полотенце и пошелъ въ станъ, въ Лобачево, получить свидѣтельство о смерти. Былъ четвергъ, а похоронить можно было только въ пятницу, когда вернется священникъ, но младенца взять было нужно для предъявленiя становому. Такъ посовѣтовалъ приказчикъ.
− Скажешь, − отъ Василь Мартынова, − безъ пачпорта выдастъ. А ребенка на случай прихвати.
Стряпуха не спала всю ночь − все сторожила на порожкѣ, и когда Михайла понесъ ребенка, пошла за нимъ. Но онъ не взялъ ее.
− Артель серчаетъ. И я-то два дни не работаю…
Она еще ниже надвинула платокъ и принялась за корчаги. И не видно было, плачетъ ли она, или у ней все то же каменное лицо, съ какимъ ходила она по чужимъ проселкамъ, отыскивая Мѣдниково.
День разгорался, и уже по синевато-свинцовой окраскѣ неба можно было сказать, что будетъ жарко. Артель до восхода солнца выступила на работу, и опять пошелъ по саду упорный сыплющiй стукъ, чего-то добивающiйся у камня. Въ щебень разсыпалась стѣна, изъѣденная сыростью осени непокрытой, непогодами долгихъ лѣтъ, отдавая рѣдкiе крѣпкiе кирпичики.
Но артель съ терпѣливымъ упорствомъ выгрызала ихъ и складывала въ мѣрные кубики подъ все усчитывающимъ взглядомъ покойно-вдумчиваго Трофима. Все усчиталъ онъ и зналъ, что каждый пятокъ заботливо вывернутыхъ кирпичей − та же копейка.
Съ утра опять прiѣхали за кирпичомъ подводы. Хозяинъ еще не вернулся съ линiи, но къ обѣду, какъ говорили возчики, прiѣхать долженъ.
Но прошелъ и обѣдъ, и во вторую возку прiѣхали подводы, а хозяина не было. Тогда уже не одинъ солдатъ − онъ все такъ же лежалъ подъ кустомъ − требовалъ бросить работу: Цыганъ и Лука, голова рѣдькой, и курносый Гаврюшка, и даже совсѣмъ невидные подняли разговоръ съ Трофимомъ.
− Мочи не стало… Въ оттяжку повелъ… Бросай!
− Не давать ему кирпичу! Вѣрно солдатъ говоритъ…
− Ребята, годи! − уговаривалъ Трофимъ. − Сколько денъ потеряемъ… пачпорта опять…
Говорилъ, что полнымъ-полно въ городѣ, пугалъ пустыми днями. Прижималъ избитый, весь въ розовыхъ пятнахъ ссадинъ, загрубѣлый кулакъ къ взмокшей груди, билъ пяткой мотыги въ землю − не помогало. Хмуро глядѣла артель на вороха набитаго щебня, пустой работы, и эти молчаливые вороха давили. И горячiе, и невидные грудились за солдатомъ.
− Не давай кирпичу!
− Не еловы головы! − кричалъ солдатъ, подхватывая подъ уздцы лошадь.
− Ворочáй! Да ворочай ты!!.
Приказчикъ кричалъ:
− Не можешь хозяйское добро удержать!
Возчиковъ было трое, и для нихъ было все равно, дадутъ или не дадутъ кирпича.
− Ѣзжай, ребята! Полицiю пригоню…
Приказчикъ вскочилъ на красный полокъ и хлестнулъ лошадь. Но ее хлестнули съ другого боку.
− Осади!
Рвали лошадь. Она взматывала головой, пятилась и шарахалась, присѣдая и кося испуганными глазами. Нахлестывали въ раздувающiяся розовыя ноздри, а она ощеривала зубы и закусывала языкъ.
− Сходи! − угрожалъ солдатъ, покачивая мотыгой. − За ноги сволоку, сходи!
Возчикъ швырнулъ вожжи, отошелъ и сталъ скручивать покурку. Слѣзъ и приказчикъ.
− Самоуправленiе?.. Ладно… я тебя съ подицiей достигну!
− По-лицiей?! Ты меня поли…
− Тронь, тронь!..
− Ты меня…
Солдатъ весь подобрался, закрутился, какъ тугая пружина, и подходилъ къ приказчику, медленно занося руку. Приказчикъ отступалъ, выставивъ руку впередъ, и такъ они шли, лицо на лицо, мѣряя другъ друга глазами.
− Не надоть!
Трофимъ сталъ между ними. И такъ крѣпко сказалъ, и такъ посмотрѣлъ, что солдатъ сразу остылъ.
− Я тѣ не елова голова… − сказалъ онъ, вспомнивъ понравившееся ему слово Прошки.
Приказчикъ заправлялъ выѣхавшую въ суматохѣ рубаху.
− Такъ ты… сопротивленiе?.. хорошо…
− Я вашего-то брата перещелкалъ!.. Офицеровъ за грудки подъ Лаяномъ тресъ, а не то што…
− Безъ пачпорта достану, злая рота!
Солдатъ выкинулся, точно опять хотѣлъ броситься на приказчика. Но не бросился. Онъ полѣзъ въ карманъ зелено-желтыхъ штановъ, выкинулъ оттуда складной ножикъ, вывернулъ карманъ и принялся рзрывать подшивку.
− Безъ пачпорта… безъ пачпорта… Гляди на, собачье шило! − выхватилъ онъ изъ прорѣхи зеленую тетрадку. − На вотъ! Цѣпляется-вьется, въ руки не дается!
И повертѣлъ передъ носомъ приказчика. Только почмокалъ Трофимъ.
− Да-а… про кого сказано-то: на семи сидѣла − восемь вывела!
− Я, братъ, и десять выведу! На вотъ, понюхай!
Тряхнулъ головой и выругался. Смѣялись въ артели. Пробираясь кустами, шелъ со стороны плотины Михайла съ ящичкомъ на полотенцѣ.
Уѣхали пустыя подводы.
Артель сидѣла вокругъ большого закопченаго котла, черпала крутой кипятокъ и добавляла изъ заварки. Пили молча, жадно, всхлебывая и отдуваясь, обжигая глотки и уставясь глазами въ булькающiй котелъ, въ которомъ прыгала бѣлая накипь. Пили, подставивъ взмокшiя головы солнцу и стряхивая щекочущiя лобъ капли пота. Пили, ни о чемъ не думая, хотя въ выкатившихся глазахъ стояла налипшая дума.
И когда выпили по пятой чашкѣ, стали говорить. Говорили, что теперь хозяинъ вотъ-вотъ прикатитъ. А и завтра не прикатитъ − идти самимъ и требовать пачпорта и расчетъ. Трофимъ только и сказалъ:
− Навязался ты намъ, солдатъ, на шею − не стрясешь.
− Что у тебя − стряхивай. Скажи еще − слава те, тетереву, что лапки мохнатеньки! Безъ меня такъ бы и ломили за ничего.
Приказчикъ сидѣлъ въ сторонкѣ, подъ бузиной, и поглядывалъ на часы.
Онъ послалъ съ возчиками записку хозяину, а самъ не пошелъ, − боясь оставить домъ безъ призору.
− Полна Расея васъ, такихъ-то! − говорилъ солдатъ. − Ни сало, ни мало, − лопай, что влило. А ты вотъ какъ я! Объ меня затупишься. Вонъ онъ какой обмоклый сидитъ! − мотнулъ онъ къ приказчику. − Что, Иванъ Иванычъ, приведешь кого на ночь?
Обернулись къ приказчику и посмѣялись.
Михайла сидѣлъ съ краю стола и выхлебывалъ щи. Сочно жевалъ и поглядывалъ на оставшiйся ломоть хлѣба, и широкое лицо его выражало только одно: ѣмъ вотъ и хорошо. Дѣлалъ горломъ, когда застревалъ слишкомъ большой кусокъ закорузлаго хлѣба, и тогда изгибалъ шею и наклонялся надъ чашкой. А чуть прояснѣвшая стряпуха совала ему подъ локоть свѣжiй ломоть.
− А вотъ и кто теперича за мотыжку-то да за ломокъ платить будетъ? − вздыхалъ Мокей. − И кто ихъ ссадилъ…
− По крылечкамъ-то кто ночуетъ? − сказалъ солдатъ. − Ладно, одумаю тамъ. Можетъ, и на себя приму, глядя по погодѣ…
Трофимъ поглядѣлъ сурово и ничего не сказалъ. А солдатъ завалился на спину и вытянулся во весь ростъ.
− Калуцкiе!
И-эхъ, зачѣ-эмъ мнѣ голову разби-или,
Зачѣмъ мнѣ мы-сы-ли разнесли-и?..
За-а-чѣ-эмъ мальчи-ши-ка я… неща-а-стный…
− Перекуси его, на! Чего ему дѣлается… − сказалъ подошедшiй Пистонъ, выспавшiйся послѣ обѣда. − Чай да сахаръ!
− Я еще имъ штуку угоню! − оборвалъ солдатъ пѣсню. − Я еще ни откудова безъ скандаловъ не уходилъ.
− Все по шеямъ гоняли?