Господа, пожалуй, и не возьмутъ а вотъ эти-то, пестрыя…
На балконѣ играли желтые языки оплывающихъ на бутылкахъ свѣчей − потягивало вѣтромъ. Колыхались тѣни.
«Что такое, − раздумывалъ онъ, приглядываясь къ тому, что совершалось на балконѣ. − Образованные… чиновники… Она что! а? Безъ всякаго стѣсненiя…»
Треснуло въ кустахъ неподалеку.
− Кто тутъ?..
Онъ спросилъ чуть слышно, скорѣе себя, чѣмъ непроглядную тьму. Затаился и слушалъ.
… Почудилось…
Ослѣпила молнiя, и стало еще чернѣй. Прокатился громъ, и приказчику стало жутко. Передалось съ затихшимъ раскатомъ, что въ темнотѣ, за спиной, дышитъ кто-то и возится.
− Да кто тутъ?.. − опять для себя спросилъ приказчикъ.
И совсѣмъ нежданно незнакомый голосъ сказалъ глухо изъ темноты:
− Хозяинъ когда будетъ?
− Ффу, ты… напугалъ какъ… − сказалъ похолодѣвшiй приказчикъ. − Да кто ты?
Молчало въ темнотѣ. Почему-то стараясь не шумѣть, приказчикъ сползъ съ кучи и сталъ отодвигаться къ балкону, не отводя глазъ отъ пугающей сзади черноты.
− Когда будетъ, спрашиваю! − настойчиво и злобно сказалъ голосъ.
− Да кто ты? − спрашивалъ приказчикъ, пятясь и натыкаясь на кусты.
− Чертъ! − крикнулъ голосъ, и приказчику показалось, что онъ, какъ-будто, слыхалъ его: занозливый и злобный.
Шуркнуло по кустамъ, и неподалеку упалъ кирпичъ. Приказчикъ вскинулся и побѣжалъ, спотыкаясь на кучи щебня, къ пролому во дворъ.
Полыхнуло и ударилъ громъ. Вспыхнулъ весь садъ ярче дня и вышелъ изъ тьмы не въ живомъ свѣтѣ солнца, а въ холодномъ огнѣ и громѣ. На одинъ мигъ выглянули поломанные кусты, мертвыя деревья, ямы и кучи − все искореженное и изрытое. И высокiй черный человѣкъ, всматривающiйся изъ темноты къ освѣщенному балкону. Выглянуло и ушло въ черноту.
Невидимая никѣмъ туча теперь совсѣмъ висѣла надъ усадьбой, черная, выпятившаяся книзу, какъ перегруженное исполинское вымя. И распоротая огневой стрѣлой, и вспахнутая ударомъ грома, лопнула и затопила садъ ливнемъ. Онъ пришелъ въ вихрѣ съ южной стороны, со стороны полей, и ударилъ по саду и въ открытый балконъ толстыми, какъ веревки, струями.
Ударилъ въ вѣтрѣ и погасилъ огни. Ничего не было слышно теперь въ шумѣ ливня по желѣзной крышѣ тавруевского дома. Этотъ грохотъ воды по желѣзу обрушивался потоками, и когда молнiя пролетала голубой стрѣлой, было видно, какъ мигали черныя окна, а отъ неба къ землѣ протянулись чистыя и косыя сверкающiя веревки.
Подымалось солнце изъ-за уцѣлѣвшихъ по краю сада липъ. Уже не въ сѣткѣ зелено-розовыхъ грошиковъ стояли онѣ недавно черныя и корявыя, а свѣтлой зеленой стѣной, въ сверканьи скатывающихся дождевыхъ капель.
Въ утренней тиши провѣяннаго грозой и промытаго ливнемъ сада шелъ благодатный шорохъ капели − солнечный дождь.
Смятый и искореженный, весь изрытый, весь засыпанный щебнемъ и стекломъ старый садъ и теперь еще былъ полонъ силы и молодого блеска.
Новые побѣги тянулись къ солнцу. Новые глаза выглядывали въ зелени. По бурымъ шершавымъ вѣтвямъ зыбкой жимолости высыпали въ ночь розовыя сережки, а осыпавшiяся вишни понесли силу зеленыхъ, какъ изъ воску, горошинъ.
Всю ночь, радостные въ грозѣ, гремѣли соловьи; били отъ прудовыхъ лозинъ и съ дороги, и съ одряхлѣвшихъ сиреней, и съ заглохшихъ угловъ.
Будто новыя стаи ихъ налетѣли въ дождѣ и громѣ. Умолкли съ солнцемъ, и теперь влажными свистами играли иволги. Отъ деревни наплывали покойные переливы жалейки − одна пѣсенка: утро идетъ… солнце… день свѣтлый…
Все еще спало во дворѣ, когда прiѣхалъ Василiй Мартынычъ.
Онъ влетѣлъ на взмыленномъ Пугачѣ, озирающiйся и блѣдный, безъ картуза не помня, какъ прокатилъ аллеи и гдѣ потерялъ картузъ, и теперь, когда Пугачъ уткнулся головой въ поднятый верхъ пролетки, все еще сидѣлъ въ шарабанчикѣ и тревожно смотрѣлъ къ дорогѣ.
Но тамъ никого не было.
Только теперь, убѣдившись, что все тихо кругомъ, и онъ въ усадьбѣ, Василiй Мартынычъ перевелъ занявшiйся духъ. Досталъ дрожащей рукой платокъ и вытеръ лицо и шею, стараясь понять, что же произошло.
Онъ выѣхалъ ранымъ-рано, только что вернувшись позднею ночью съ работъ на линiи, встревоженный запиской приказчика. И тамъ опять, у заворота отъ плотины…
Онъ не могъ съ увѣренностью сказатъ, дѣйствительно ли въ него стрѣляли. Стукнуло или щелкнуло въ кустахъ, и Пугачъ понесъ. Василiй Мартынычъ теперь съ ужасомъ думалъ, что бы было, если бы онъ вылетѣлъ изъ шарабанчика. А вѣдь чуть-чуть удержался, когда круто рванулъ Пугачъ.
Вытиралъ шею и увѣрялся, что, дѣйствительно, стрѣляли въ него на заворотѣ, у акацiй.
Стараясь не шумѣть и все оглядываясь къ въѣзду, сошелъ съ шарабанчика и, когда слѣзалъ, нащупалъ на кожаной подушкѣ сидѣнья выпирающiй клокъ шерсти. Подушка лопнула.
Онъ смотрѣлъ на прорывъ, ковырялъ пальцемъ, смотрѣлъ долго, точно въ этомъ прорывѣ было что-то особенно значительное.
− Вонъ что-о…
Теперь онъ окончательно понялъ, что въ него стрѣляли. Теперь онъ хорошо представилъ себѣ какъ шелохнулись кусты. И не черная тряпка висѣла на кусту и не хлопанья кнута испугался Пугачъ и понесъ.
− Вонъ что-о! − опять сказалъ онъ и почувствовалъ жуть. − А, чортъ…
Его испугало громкое фырканье Пугача. Тотъ стоялъ, уткнувъ голову въ поднятый верхъ пролетки и вылизывалъ кожу съ еще невысохшими потеками ночного ливня.
Подошелъ и потрепалъ по теплому, влажному крупу. И радостно и благодарно подумалъ:
…Вынесъ. Кабы не онъ…
Смотрѣлъ ко въѣзду и спрашивалъ: да кто же? Да за что?
Не было у него враговъ.
Свѣтло было кругомъ. Залитые солнцемъ кусты у пролома стояли въ сверканьи еще не скатившихся дождевыхъ капель. Переливалась жалейка, наигрывая привѣтъ свѣтлому дню. Но ея не слыхалъ Василiй Мартынычъ и не замѣчалъ яснаго утра. Вздрогнулъ когда хриплый голосъ сказалъ:
− Эна! день бѣлый…
Изъ-подъ верха пролетки выглядывала взъерошенная голова. Василiй Мартынычъ оглянулъ дворъ, распряженныхъ лошадей, пролетки, торчавшiя надъ подножками ноги и извозчичьи воланы и только теперь удивился − откуда это? И сердито сказалъ:
− День-то бѣлый… а это тутъ что же извозчики?… Иванъ!!..
− Дозовешься его! Со вчерашняго, гляди, безъ ногъ… Эй, ребята! Будя спать-то!..
Фыркали лошади − просили пить. Имъ весело отзывался Пугачъ.
Оправляя воротъ и протирая лицо, бѣжалъ отъ крыльца приказчикъ.
Выбрались изъ-подъ верховъ извозчики, позѣвывали и похлопывали по крутымъ армякамъ.
− Что тутъ у меня дѣлается? Ребята гдѣ?
Приказчикъ все старался застегнуть воротъ рубахи и повторялъ спутано:
− Помилте-съ… никакого разговору…
А Василiй Мартынычъ, попавшiй на людяхъ въ привычную колею, кричалъ и не хотѣлъ слушать.
− Ты, болванъ, для чего приставленъ? Пьянствовать?! У тебя кирпичъ задерживаютъ! Ты у меня, баба рязанская, жалованье получаешь?.. Дармоѣдъ, чортовъ сынъ!..
− Всѣ резоны имъ… дозвольте объяснить… Чиновники все…
Изъ дома вышелъ на крыльцо кандидатъ и звалъ слабымъ голосомъ:
− Фе-доръ!.. Запрягай…
Василiй Мартынычъ поглядѣлъ сердито и отвернулся.
− Подымай подлецовъ! Я съ ними сейчасъ… Поставилъ болвана!.. У меня стройка становится, чортъ ты, изъ-за тебя!..
Извозчики повели лошадей на пруды. Тронулъ, было, за ними и Пугачъ, но Василiй Мартынычъ рванулъ его и ударилъ ногой подъ брюхо. Прошелъ на крыльцо и сѣлъ на ступенькѣ.
Приказчикъ подымалъ артель.
− Вставай, хозяинъ прiѣхалъ! Доспались…
Въ пустомъ, безъ настила, сараѣ, когда-то служившемъ для колясокъ, спали каменнымъ сномъ. Спали, какъ привелось улечься во тьмѣ, пробужденные ночнымъ ливнемъ, промытые до костей и ничего не помнившiе. Спали ногами и головами вразбродъ, кверху и книзу лицами, кинутые чьей-то вольной рукой, тяжелые, какъ сырая земля, мутные и, быть можетъ, грезящiе въ этой мути. Спали, разинувъ рты и перекосивъ зеленоватыя лица, раскинувъ и разставивъ ноги въ разбитыхъ лаптяхъ, съ грязными ласами на мокрыхъ рубахахъ. Спали тяжко и мутно, какъ спитъ только одна лапотная Русь, голая Русь. Досыпали недоспанное.