Но Василiй Мартынычъ видѣлъ только одно − густое полукольцо акацiй на заворотѣ, затаенно высматривающее и стерегущее дорогу.
Всегда эта заросль была самой обычной и непримѣтной, какъ придорожная пыль, но теперь она показалась ему странно живой, полной значенiя и жуткой тайны. Она протягивала къ нему лохматыя вѣтви, какъ руки, много-много корявыхъ рукъ, и глядѣла на Василiя Мартыныча огромнымъ и невиднымъ зеленымъ глазомъ. Глядѣла и молчала. Но онъ чувствовалъ, что она говоритъ ему − здѣсь!
И онъ еще разъ повторилъ:
− Не поѣду.
И сейчасъ же почувствовалъ, что придется ѣхать, краешкомъ сердца почувствовалъ, не сознавая, а такъ, глубоко внутри, точно онъ уже когда-то давно видѣлъ эту молчаливую заросль, и она сказала ему накрѣпко, что поѣдетъ, поѣдетъ… Жутью своею, тѣмъ, что таится въ ней, сказала ему, что поѣдетъ.
И когда передалось ему то, что говоритъ эта нѣмая заросль, увидѣлъ на буро-зеленой стѣнѣ перепутавшихся кривыхъ сучьевъ движущееся черное пятно.
Онъ смотрѣлъ, затаившись, вывернулся въ шарабанчикѣ и смотрѣлъ.
Пятно медленно отдѣлялось отъ зарослей.
… Не было его…
Пятно совсѣмъ отдѣлилось отъ зарослей, и на дорогу вышелъ человѣкъ.
Жадно смотрѣлъ на него Василiй Мартынычъ и различалъ только бѣловатое пятнышко лица, сапоги, черный пиджакъ и картузъ − черный, высокiй человѣкъ. Смортѣлъ со всѣмъ напряженiемъ и чувствовалъ, что и тотъ смотритъ.
… Онъ!…
И, спрашивая себя, зналъ, что онъ. Смотрѣлъ и ждалъ. И вдругъ съежился и осѣлъ въ шарабанчикѣ. Показалось ему, что человѣкъ подымаетъ руку и грозится.
… Онъ… онъ…
Ударило въ голову − это бывало съ нимъ часто − и поплыло красное передъ глазами. Онъ провелъ по лицу − пусто на дорогѣ. Такъ же глядитъ заросль на обрывчикѣ, торчитъ черный шпиль надъ деревьями, копаются на грядахъ пололки.
… Да куда же онъ?..
Оглянулъ мѣстность − больше некуда какъ въ заросли ушелъ человѣкъ.
Подождалъ, не покажется ли опять. Нѣтъ, пусто было на дорогѣ.
− Не поѣду больше.
Передернулъ Пугача − разъ-разъ, ударилъ въ бока бляхами, и рванулся покорный Пугачъ, вытянулся и пошелъ стелить подъ обжигающими ударами. Звенѣло вѣтромъ, швыряло грязью въ лицо, и завертѣлись по сторонамъ незамѣтныя теперь глазу волнующiяся полосы ржи. Стукнуло передкомъ въ каменную закраину тракта, кинуло плевкомъ пѣны въ лицо, и Пугачъ перевелъ на шагъ.
На тракту было, какъ всегда, обычно-шумное и успокаивающее. Съ бабами и мужиками тащились отъ города погромыхивающiя телѣги, тряслись на нихъ свѣсившись черезъ грядки, тяжелые, залитые грязью сапоги, старались, помаргивая, лошадки. Съ котомками плелись гуськомъ богомолки прямо на голубые крупнозвѣздные купола монастыря, и, какъ всегда, − ведро ли, дождь ли, − сидѣлъ подъ иконой у столбушка, съ краю дороги, безногiй и нѣмой Савушка, съ запеченнымъ лицомъ, и покачивался надъ чашкой съ копейками.
− Мм-а-а… мм-а-а-а…
Все было привѣтливое и нестрашное, простое и покойное, какъ голубые купола съ набитыми крупными звѣздами. Домовитой гарью тянуло отъ черныхъ кузницъ и прѣлыми щами изъ замызганныхъ валкихъ харчевенъ.
Василiй Мартынычъ благодарственно и широко покрестился на купола и кинулъ въ чашку копейку. Она покатилась въ канаву, и нѣмой поползъ за ней, нашаривая и воя, а Василiй Мартынычъ оглянулъ ерзавшiя култышки убогаго и облагченно вздохнулъ.
− Все Господь…
И, смутный, поѣхалъ шажкомъ по городу.
А въ усадьбѣ шло и шло ровное постукиванье мотыгъ.
Камень за камнемъ разбирали стѣну, и Трофимъ все высчитывалъ, сколько еще кубиковъ можно выгнать, и выходило очень много; и сколько выйдетъ на брата, если выгонять по три кубика въ день, и сколько, если будутъ выгонять по четыре; и сколько можно выгнать, если подыматься до солнца и бросать въ девять. Теперь пошли долгiе дни… Высчитывалъ и сыпалъ съ упорствомъ.
Билъ крѣпкимъ, все разбивающимъ ударомъ Михайла и думалъ, что послѣ обѣда надо опять итти въ Мѣдниково и терять день. Билъ заслабѣвшiй Гаврюшка, не разбирая, куда билъ, − ходило передъ глазами зеленое. Билъ и Мокей, и Лука. Били невидные. Сыпало щебнемъ и вѣяло розовой пылью въ глаза, и не видно было конца ныряющей въ зелени стѣнѣ.
А на сыплющiй, добивающiйся чего-то у камня стукъ, отзывалась грустнымъ посвистомъ иволга: фiу-фiу-у..
Подремывая, лежалъ подъ черемухой, на локтяхъ, приказчикъ, скучный и вялый послѣ безсонной ночи. Покусывалъ травинку и сонно раздумывалъ объ одномъ: сбавитъ ли ему хозяинъ. Тук… тук-тук… − прыгало въ тихомъ саду однотонное сухое постукиванiе, какъ стукъ дятла въ бору.
Тавруевъ сидѣлъ на балконѣ и пилъ согрѣвшуюся сельтерскую, напитавшуюся пробкой. Пилъ, икалъ и бездумно поглядывалъ въ садъ. Мутно было въ тяжелой головѣ, и надоѣдливо отдавались въ ней сыплющiе стуки.
Пилъ и отплевывался отъ противнаго вкуса во рту − горечи и соли. Гудѣла налетѣвшая изъ сада пчелка, вертѣлась надъ стаканомъ съ сельтерской. Тавруевъ смотрѣлъ на плавающiй въ стаканѣ кусочекъ пробки, на назойливую пчелку, и стоялъ въ ушахъ усыпляющiй звонъ − зззззз….
Глядѣлъ въ садъ, на колыхающiяся въ кустахъ бѣлыя спины.
И когда онъ сидѣлъ такъ, попивая сельтерскую, изъ кустовъ, у задняго фасада дома, выглянулъ Прошка. Во дворѣ никого не было, только троечникъ спалъ подъ армякомъ на припекѣ. Привязанныя къ колесамъ коляски подремывали лошади.
Прошка торопливо скинулъ лаковые сапоги и перебѣжалъ къ крыльцу. Послушалъ. Только одинъ звукъ стоялъ − ровный, успокаивающiй стукъ мотыгъ. Прошка заглянулъ въ полутемный коридоръ, осмотрѣлся и сталъ подыматься по лѣстницѣ на чердакъ…
Скоро его блѣдное лицо сторожко выглянуло изъ-за косяка. На двоорѣ было тихо. Онъ скользнулъ по ступенькамъ и перебѣжалъ въ кусты, схватилъ сапоги и, потрескивая, пошелъ прямикомъ къ плотинѣ. Здѣсь, у заворота, гдѣ акацiи разрослись особенно густо, крылась подъ измятыми лопухами яма, гнѣздо сопрѣвшаго пня. Отсюда черезъ заросли, какъ на ладони, открывалась дорога.
Прошка залегъ въ яму и закурилъ. Смотрѣлъ, закусивъ губы, туда, къ плотинѣ − на городскую дорогу…
А въ это время въ поляхъ, что раскинулись отъ прудовъ къ чугункѣ, шелъ споръ.
Живой стѣной перерѣзали дорогу въ поля тавруевскiе мужики и не допускали мѣрить. Староста, съ бляхой на груди, показывалъ рукой на поля и повторялъ одно и одно:
− Засѣяно. Мѣрить не дозволимъ!
Инженеры плотно сидѣли въ экипажѣ, рядомъ стояли землемѣры и рабочiе съ фляжками и ящиками, а впереди, заступая дорогу къ полямъ, шумѣли тавруевскiе мужики.
− Не допустимъ! Наше!..
И хоть пробовали инженеры убѣдить, что полей не помнутъ, что нужно прокинуть линiи, староста упрямо твердилъ въ гомонѣ:
− По арендѣ засѣяно! Не дозволимъ!
− Хорошо… − намекающее сказалъ инженеръ, коротко стукнувъ палкой, и повернулъ назадъ въ гулѣ угрожающихъ голосовъ.
Ѣхали шагомъ. Скучные шли истомленные ночью и жарой землемѣры. Лѣниво плелись рабочiе. И когда стали спускаться къ прудамъ, кривобровый, всегда молчаливый Цыганъ крикнулъ:
− Горитъ!!..
И побѣжалъ наперекосокъ лугомъ, взмахивая флажками. Инженеры остановили лошадь.
Надъ вершинами липъ, гдѣ четкимъ перстомъ выступалъ шпиль дома, выбивало въ небо чернымъ дымомъ.
__________