…Должно, въ глотку.
Онъ нагнулся и револьверомъ отвелъ листья. У оскаленнаго конца острой морды расплывалось пѣнящееся красное пятно.
− Навязалась, старва…
Онъ потрогалъ носкомъ судорожно двигающуюся, точно отмахивающуюся, заднюю ногу и увидалъ мутный, холодный глазъ. Этотъ глазъ, какъ-будто, глядѣлъ на него, глядѣлъ неподвижно и жутко въ тишинѣ.
Онъ отвернулся и, пугаясь побѣжавшаго шороха кустовъ, пошелъ поскорѣй къ пролому.
Во дворѣ было необычайно ярко послѣ зеленаго полумрака зарослей.
Все было въ солнце. Золотистыми глазками смѣялся, какъ высыпанный на траву, одуванчикъ. Покойно похрустывалъ, подергивая ушами, Пугачъ.
Ворковали и шуршали лапками голуби на крышѣ. Василiй Мартынычъ присѣлъ на крылечко дома, вынулъ платокъ и принялся вытирать шею.
− Вы, что ль, палили-то?
Онъ оглянулся и обрадовался: изъ куста, у пролома, выбирался Пистонъ.
− Гдѣ тебя, чорта, носитъ! Собаку вотъ твою застрѣлилъ…
− Н-ну? Орелку?!
Пистонъ волочилъ ведерко, изъ котораго поблескивали синью рыбьи хвосты. Онъ былъ лысый и сгорбленный, съ сѣдыми бачками, въ ватномъ рваномъ халатикѣ, и казался Василiю Мартынычу похожимъ на старую обезьяну.
− Собакъ держишь, а какъ сторожишь? Всѣ березы поспилили!
− Ваши онѣ, что ль! Да по мнѣ теперь что хошь…
− Какъ, что хошь?! А цѣлковый получилъ?
− Ну… да вѣдь домъ-то я развѣ дозволю… Я къ тому, что хозяевъ настоящихъ нѣтъ…
− У васъ никогда нѣтъ. Артель завтра съ приказчикомъ пригоню.
− Скорѣй бы ужъ, а то намедни палить трафились. Орелка, спасибо, шуганулъ…
− Вонъ что-о!..
− Слободная вещь. Та-акъ злы − Боже мой, какъ! Ночь вотъ всей деревней линя ловили, на сколькихъ возахъ повезли! Никакого разговорю не принимаютъ − наше, и безъ никакихъ.
− Вонъ что-о!
Василiй Мартынычъ досталъ револьверъ.
− На вотъ, пока что… завтра приказчика пригоню. Прямо пали безъ разговору, какъ что…
− Сучатъ и сучатъ − возьми ихъ!
− Прямо лу-пи безъ короткаго, чуть что… Напиться дай-ка…
Солнце подбиралось къ полудню и сильнѣй припекало. Василiй Мартынычъ присѣлъ на заходившiй подъ нимъ ящикъ, скинулъ пиджакъ и отстегнулъ воротъ рубахи.
− Попить? А сейчасъ… Эй, Дунька! Здѣсь никакъ…
На травѣ у сараевъ кинуты были на просушку рубахи: курились и морщились. Только сейчасъ замѣтилъ ихъ Василiй Мартынычъ.
− Что за Дунька у тебя завелась? − подмигнулъ онъ. − Ай и теперь еще занимаешься…
− Пололочка одна, хрестника моего, Прошки… Рубахи ему пришла постирать… Э, кобыла-задавила… Дунька-а!
− У, обезьяна масленая… − задорилъ Василiй Мартынычъ, опять попадая въ веселый тонъ. − На слободѣ тебѣ тутъ, при огородахъ-то…
− Да, при огородахъ… Поглядѣть-то бы хоть…
− А, ты, пакостникъ какой!
Изъ казармы съ уцѣлѣшей дверью вышла лѣнивой перевалочкой та самая дѣвка, что полоскала у плотины. Краснаго платка на ней уже не было, и волосы, цвѣта пшенной каши, мягко отливали на солнцѣ. Прошла нѣсколько и поглядѣла изъ-подъ руки.
− Чего?
− Чаво! Воды вотъ хозяину подай… чаво!
− Ишь, какаую облюбовалъ… махровую… − смѣялся Василiй Мартынычъ, разглядывая дѣвку.
Его дразнила лѣнивая, вперевалочку, походка, и сытный какой-то цвѣтъ волосъ, и то, какъ она повела широкими боками. Мотнулъ головой къ сараямъ и сказалъ, посапывая:
− Чисто парнàя… Бывалая?
− Сѣновалы любитъ.
− Сѣ… сѣновалы… хо-хо-хо… Старичишка, а пакостникъ ты… Ффу-у…
Дунька принесла запотѣвшiй студеный ковшъ и ждала, когда Василiй Мартынычъ напьется. А онъ тянулъ съ предышками, подсасывая заломившiе зубы, и въ жирной груди его юкало и переливалось. Пилъ и поглядывалъ черезъ край ковша на красныя, налитыя губы Дуньки, и какъ она почесывала одну о другую обстреканныя крапивкой ноги. Напился, но не отдалъ ковша − отвелъ и крякнулъ.
− Погодь, не спѣши…
Нашелъ въ жилетномъ кармашкѣ и сунулъ ей въ руку гривенникъ.
− Ай-ай, жаркая ты какая… гладкая…
Заглянулъ въ глаза и позадержалъ руку. Она вырвала руку, надулась и пошла развалкой. Даже и не поглядѣла…
− Много ль годовъ-то?
− Съ Прошкой невѣстится… шешнадцать будто…
− Шестнадцать! − удивился Василiй Мартынычъ. − Дитё совсѣмъ… А ей и рожать бы давно пора по комплекцiи… Прямо парная… − повторилъ онъ, глядя, какъ дѣвка переворачиваетъ просыхающiя рубахи.
− Какъ рѣпка, вездѣ ей крѣпка… − сказалъ Пистонъ, показывая гнилые пеньки зубовъ.
Дѣлать здѣсь было нечего, и Василiй Мартынычъ подошелъ къ Пугачу.
Тотъ подремывалъ, поставивъ копыто на ребро и вспугивая мухъ падающимъ ухомъ, и казалось, что Пугачъ думаетъ въ своей настороженной дремотѣ.
Василiй Мартынычъ, не спѣша, обошелъ кругомъ, оглядѣлъ, какъ бы раздумывая, что бы теперь еще сдѣлать, сорвалъ лопушокъ и принялся стрательно вытирать подъ брюхомъ и у ногъ. Вытиралъ и поглядывалъ къ сараямъ. Дунька усѣлась на порожкѣ въ тѣни и осматривала розложенную на колѣняхъ рубаху.
Василiй Мартынычъ вытиралъ Пугача, а Пистонъ стоялъ, заложивъ руки за спину.
− Чего застишь-то! Взялъ бы да помогъ!.. Лодыри…
Василiй Мартынычъ нагнулся за лопушкомъ, и тутъ отъ жары и тучности хлынуло въ голову, и заходило передъ глазами красное. Насилу отдышался. Чуть повелъ глазомъ къ порожку − нѣтъ Дуньки.
Приглядывался, какъ она елозитъ по травѣ, разглядываетъ выстиранныя рубахи и разглаживаетъ морщинки.
− Пивка бы парочку… ффу-у… − съ трудомъ выговорилъ онъ отъ накатившаго вдругъ удушья. − Сбѣгай въ Тавруевку… холодненькаго у чайника…
Слабостью ударило въ ноги. Онъ сунулъ Пистону попавшiй подъ руку цѣлковый.
− Сдачу на-чай…
− А что жъ… Можетъ, самоварчикъ Дунькѣ заказать?…
Василiй Мартынычъ не смотрѣлъ на Пистона, но по голосу понялъ, что Пистонъ говоритъ не спроста, должно быть, щурится и подмаргиваетъ, какъ всегда.
− Стой, чортъ! − рванулъ онъ смирно стоявшаго Пугача и ударилъ ногой подъ брюхо. − Проѣду пока… имѣнье обгляжу… Подвезу до пруда…
− А что жъ… А, можетъ, въ холодочкѣ посидите… Дунька-то и самоварчикъ наставитъ… Дунька, самоварчикъ наставь…
− Сказано − не надо!.. Поѣду пока…
Поѣхали. У плотины Пистонъ сошелъ, а Василiй Мартынычъ двинулъ шажкомъ вдоль пруда. Ѣхалъ въ распаренномъ прудовомъ духѣ.
Остановился подъ ветлой и оглядѣлся. Пистона не было видно − ушелъ за изволокъ. Вытащилъ кошелекъ и досталъ рубль. Подумалъ и прибавилъ еще полтинникъ. Положилъ въ жилетку. Тряхнулъ головой, повернулъ Пугача и, нахлестывая въ бока, пустилъ к усадьбѣ. Гналъ и гналъ, уставясь въ колышашiйся крупъ. Влетѣлъ во дворъ, швырнулъ вожжи и ввалился въ жилую казарму.
− Ты… воды дай-ка…
Поймалъ дверь за скобку и захлопнулъ.
Пугачъ протяжно передохнулъ, взмотнулъ головой, вспугивая липнущихъ мухъ, потянулся, играя губами, къ травѣ и сталъ тихо передвигать шарабанчикъ, прислушиваясь къ шуму и голосамъ за стѣной сарая.
А въ затѣненномъ углу сада издыхающiй Орелка, уже осыпанный золотымъ покровомъ мухъ-погребальшиковъ, сдѣлалъ послѣднее судорожное движенiе. Задняя нога его потянулась вверхъ и, натянутая, какъ струна, стала медленно-медленно валиться на бокъ.
Теплый былъ вечеръ послѣ погожаго дня, и сырые луга курились молочной дымкой. Отъ воды тянулъ однотонный, немолчный крехотъ лягушекъ, весеннiй зовъ. Шорохи и всплески ходили по прудамъ, и грузно пошлепывало въ осокахъ: билъ линь, потому что пришла пора весенней терки.
Въ лознякѣ пѣли соловьи.
Съ огородовъ подвигалась на ночлегъ къ сараямъ пестрая дѣвичья орда, какъ одно звонкое молодое тѣло, унося съ собою тяжелый запахъ земли.