Однако реальность не оправдала его ожиданий.
— Значит, я тварь, — спокойно произнёс барон, дождавшись, когда Линд приоткроет один глаз. — Ну, хорошо.
И неожиданно приветливо махнув рукой, предложил:
— Садись. Поговорим.
Изумлённо скосив глазами по сторонам, Линд принял приглашение и на дрожащих ногах подошёл к гостевому стулу. Барон же со всеми удобствами развалился в хозяйском кресле, прямо напротив испуганного мага.
— Скажи мне, Линд, — начал барон, — как хорошо ты знаком с историей прошлой войны с Империей? А точнее, с историей прошлой битвы под Гетенборгом?
— Достаточно хорошо, — безуспешно стараясь сохранить в голосе остаток злых нот, ответил Линд.
— «Достаточно хорошо» — это как? — не унимался барон. — Из «Баллады о клинках»?
Линду ничего не оставалось, кроме как пристыженно кивнуть. Злость окончательно выветрилась из него холодным ветром спокойного тона барона, и теперь он прикладывал все усилия, чтобы не дрожать от страха слишком явно.
Ярость предсказуема, так считал сын герцога. А вот спокойствие невозможно предугадать.
— Не знал, что молодые люди теперь учат историю по трактирным песням, — произнёс барон, откидываясь на спинку кресла. — Ну, хорошо. Процитируй мне ту же «Балладу…». Что там говорится обо мне?
Линд, прокашлявшись, пропел. Голос у него поставлен был отлично и, не смотря на волнение, молодой маг прекрасно справился со своей задачей. В конце концов, у какого нормального герцога нет денег на учителя пения для своего единственного сына?
«…Как при лесном пожаре, под стягом двух орлов
Пылая он прошёл. С негодованьем
За ним струились с рёвом и гуденьем
Полки все наши, после себя лишь оставляя
Пламя и поленья…»
— Неплохо, неплохо, — похвалил барон исполнение. — Учителя у тебя были отличные. Но сама песня дрянь редкостная. Знаешь, почему?
Линд, слегка застеснявшийся своего выступления и потупивший глаза в пол, вдруг резко поднял взгляд прямо на барона и неожиданно для себя самого сказал:
— В ней нет ни слова правды?
— Именно, — улыбнувшись подтвердил барон. — Ни единого слова. В ней я, словно заранее знал исход битвы, словно всё произошедшее — лишь мой хитрый план, что я загодя, наперёд просчитал все ходы противника.
Резко поднявшись, почти выпрыгнув из кресла, барон вновь повернулся к окну.
— Всё было не так… — после недолгой паузы продолжил он. — Совсем не так. Всё полетело к чертям в первые же минуты. Я стоял на левом фланге со своими солдатами во второй линии, в качестве резерва. Тогда они ещё не были Чёрным полком, — барон печально усмехнулся. — А где-то там, за рекой, разворачивался бой. Вспышки в ночном мраке, лязг, скрежет и крики, переплетающиеся с лошадиным ржанием. И я, двадцатилетний дурак, стою и смотрю на всё это зарево, кусая губы от досады, что я не там. Что даже моя жена, не покладая рук трудящаяся в полевом госпитале, ближе к передовой чем я.
Барон на секунду остановился, расплываясь в довольной ностальгической улыбке.
— Она красивая была, — произнёс он, оборачиваясь к Линду. — До сих пор не понимаю, что она во мне нашла? Явно не на мордашку мою клюнула, — барон с горькой усмешкой прикоснулся пальцем к щеке. — Но… что-то видать во мне разглядела. И больше никогда со мной не расставалась, ни в миру, ни на войне. Дай тебе, Линд, Боги такое же счастье. Дай всем нам…
— Я стоял и жалел самого себя, — как будто войдя в подобие транса, продолжал барон свой рассказ. — Сжимал кулаки до боли и порыкивал на солдат. И тогда они побежали…
Барон тяжело вздохнул, усаживаясь обратно в кресло и почти не глядя на завороженно слушающего Линда.
— Огромная и беспорядочная толпа рванулась через реку. С чужого берега. Она небольшая была, неглубокая, вброд перейти можно почти везде. Все в цветах королевского ополчения. Наши. Бросая оружие, знамёна и отставших. И все бегут, сволочи, бегут. А там она… Я знал, что она не отступила. Знал, что до последнего момента продолжала штопать, перевязывать и сшивать оторванные конечности. Она очень хорошо умела это делать. А эти бегут, бегут, твари!
Лицо барона моментально превратилось в жуткую маску гнева, в которой ярость и боль прошедших дней, нитью тянущиеся через половину его жизни, слились воедино литьём невидимого кузнеца.
— Я приказал выставить копья, Линд, — тихо почти прошептал барон. — Построиться, сплотить ряды и выставить копья. И рубить без всякой пощады любого, кто попытается перейти реку. Мои солдаты ошалевши смотрели на меня, я до сих пор помню блеск их глаз в той почти что светлой ночи. Смотрели и не понимали, как можно?.. Я первым подал пример. Первым снёс голову какому-то бедолаге, посмевшему ступить на берег.
Барон тяжело вздохнул.
— Сперва они пытались нам что-то кричать, — продолжил он. — Потом стали сопротивляться. Но куда там, такой-то трусливой толпе против хорошего крепкого строя? А мы рубили и кололи, не различая ни титулов, ни званий. И до них всё-таи дошло. Дошло, что единственная возможность выжить — это развернуться и идти на врага, выбивая себе право на жизнь с оружием в руках. И не поверишь, Линд, но они пошли. Развернулись и, кто с рёвом, а кто с плачем, кинулись на преследовавшего их врага. А следом за ними, уставшими и обескровленными, шли мы, свежие и подтянутые, в плотном строю и с развевающимися знамёнами.
— Я могу догадаться, что было дальше… — влез в монолог командующего Линд.
— Можешь, для этого не нужно быть семи пядей во лбу, — грустно произнёс барон. — Мы победили в тот день. Во многом потому что моя атака смогла смешать порядки имперцев на их правом фланге. Наверное, даже исключительно благодаря этому. Но когда мы зашли в тот самый госпиталь…
— Я понимаю…
— Ни черта ты не понимаешь, Линд! — вскипел барон. — Ни чер-та! Они все были мертвы! Все! Кровь была даже на потолке, везде отрубленные ноги, руки и пальцы. Имперцы перебили всех, не жалея ни раненых, ни лекарей. А в каком-то замызганном углу, прямо на груде окровавленных тряпок, лежала она. Бледная, словно мел.
Барон, словно разом выдохнув весь воздух, что скопился в его лёгких за десять долгих лет, устало опустил кулаки на стол. Ударом это было сложно назвать, максимум — прикосновением.
Опустошённым до последней крайности прикосновением.
— С тех пор я не снимаю эту ленточку, — барон указал на чёрную ткань на своём плече. — Никогда, только если вместе с кафтаном. Просто для того, чтобы помнить, о чём клялся в тот день. Чтобы помнить, что я никогда не побегу, никогда не отступлю. И никогда не позволю сделать это кому-то другому.
— Я сожалею, — успокаивающей ответил Линд. Других слов у него попросту не было.
Командующий на это лишь махнул рукой.
— Ай, пустое. Скажи мне лучше вот что. Как ты думаешь, сколько в этом городе мужей, что любят своих жён?
— Не знаю, — честно ответил Линд. — Немало, наверное.
— Я тоже так думаю, — согласно кивнул барон. — А давай завтра найдём одного из таких мужей и спросим у него, правильно ли я сделал, повесив Луизу?
— Но… — попытался было возразить Линд, однако барон перебил его.
— Впрочем, зачем ходить так далеко? Давай лучше спросим у тебя самого. Правильно ли я поступил, повесив человека, с которым ты, как солдат, стоишь в одном строю, но на которого не можешь положиться? Который в любой момент может достать спрятанную верёвку и спуститься со стен, убежав в голубые края? И это хорошо, если просто убежав, а если наведавшись перед тем к имперцам?
Линд с силой сжал кулаки. Он знал, что своим честным ответом сейчас перечеркнёт что-то внутри себя. Что-то возможно и важное в мирное время, но так отвратительно и надменно пахнущее во время войны. Что-то на чём до этой самой секунды держался весь его уютный мирок, тонкая скорлупа, трещащая сейчас под ударами жизни.
И всё-таки, он не мог не дать этого ответа.
— Да, — с шипением и отвращением к самому себе произнёс Линд. — Правильно.
А на лице барона промелькнула печальная улыбка.