Бейль, описывая двор Наполеона и черты тогдашнего светского общества, добавляет еще один характерный штрих:
«Один генерал из моих друзей созвал на обед двадцать друзей. Он дал распоряжение Вери, ресторатору Пале-Рояля, приготовить кабинет на двадцать приборов. Вери выслушал приказание и заявил:
— Вы, наверное, знаете, генерал, что я обязан заявить о вашем обеде полиции, чтобы кто-нибудь из ее представителей присутствовал у вас.
Генерал вознегодовал и вечером, встретив министра полиции Фуше, герцога Отрантского, сказал:
— Черт возьми! Дело дошло до того, что я не могу позвать к себе двадцати человек, не пригласив одного из ваших полицейских!
Фуше длинно улыбается и приносит извинения, не отступая, однако, от условия. Генерал возмущается, Наконец Фуше как бы по вдохновению говорит:
— А покажите, кто у вас собирается.
Генерал показывает список фамилий. Поглядев поверхностно начало списка — не больше трети всех имен, — Фуше возвращает список с рассеянной улыбкой и говорит генералу:
— Нет надобности приглашать полицейского».
Париж 1810–1811 годов был Парижем хищений и афер: интендантские кражи, воровство Массрна, финансовые спекуляции Перрего. Прибрежные жандармы и таможенные чиновники покупали дома на лучших улицах Парижа. Они тонко усвоили технику своевременного она в те ночи, когда английские товары приставали к нормандским берегам. Капитаны сторожевых судов, пропускавшие хлебные грузы Англии, покупали поместья старинных французских графов.
И как ни боролся Бонапарт с этой шайкой воров, он ничего не мог сделать, ибо богатство было привлекательно. Он старался уничтожить дикую жажду безумных и скороспелых наслаждений, овладевшую его двором, но балеты Каролины Мюрат и Полины Боргезе выходили за пределы всякой сдержанности и приличия. Одна из сестер Наполеона стремилась устраивать балы в стиле эротических картин Арегино. Другая, жена покойного Леклерка, умершего от желтой лихорадки после поражения, нанесенного ему в Антилии негром Туссеном, сохранила извращенные и утонченные привычки к забавам смешанных рас и любила танцевать в костюме дикой африканки в объятиях красавца генерала Лагранжа.
Бейлю скоро прискучили эти зрелища. Ему было неприятно выполнять поручения своих высокопоставленных «друзей» и возить к знаменитому доктору Кюйерье трех придворных дам, заподозренных в тяжелом венерическом заболевании. Кюйерье объявил Бейлю, что эти дамы болеют только самой пошлой лихорадкой эротической разнузданности.
Бейль явно скучал. С гримасой скуки и отчаяния. сидел он в Государственном совете. И только противная на вид, далеко не красивая госпожа Беньо, которую тогдашний Париж третировал как «синий чулок» за большие страсти ума и тонкие интеллектуальные вкусы, привлекала действительное внимание Бейля. Он отдыхал в ее салоне. Там он познакомился с одним из замечательнейших своих современников — Полем-Луи Курье.
Создатель искусства фельетона Курье лучше чем кто-либо другой мог понять напряженность созерцательного ума своего современника. И Бейль не мог найти лучшего собеседника в тот год, когда он убедился, что для изучения человеческого характера надеть на себя ливрею наполеоновского лакея можно, но носить ее с обожанием и искренне нельзя.
Поль-Луи Курье родился в 1772 году. Он был старше Бейля на одиннадцать лет. Бросив военною службу за год до встречи с Бейлем, он посвятил себя филологическим исследованиям в самую горячую пору наполеоновских войн и мечтаний Франции о громадных походах на Восток. Ненависть Курье к войне, ненависть к трону и алтарю делала его типичным буржуа в мундире Национальной гвардии, но чрезвычайно плохим подданным его величества Наполеона. Он еще не создал ни одного своего памфлета, но пострадал от ярости иезуитов в Италии[30]. Уже горькая складка легла на его губах, и улыбка Поля-Луи Курье была полна хинной горечи, которая пропитала и страницы его памфлетов.
Бейль сам не ждал, что так быстро ему надоест и лакей Франсуа и полновесная актриса Анжелина Берейтер, за которой он заезжал в театр и, накинув на ее плечо модный плащ из голубого атласа, усаживал в коляску и увозил к себе.
Бейлю стало скучно смотреть на бутылку шампанского и на холодную куропатку, затем ужинать с этой не блистающей умом дамой и под утро разглаживать пуховкой синие круги у нее под глазами. И в августе 1811 года его охватывает непреодолимое стремление сломать привычный уклад жизни.
Не довольствуясь пятидневным пребыванием в Гавре, предпринятым для того, чтобы подышать морским воздухом, Бейль 29 августа 1811 года бросает все дела, получает отпуск и выезжает из Парижа по лионскому шоссе, направляясь в Италию.
Появляются всегдашние спутники литературных занятий Бейля — многочисленные псевдонимы: он становится Л. А. Догтье, просто буквой «Н», Роморентеном — в письмах к сестре Полине. Это значит, что он в разладе с действительностью. Это значит, что он подавлен. Это значит, что он убегает от самого себя, растраченного людьми, к самому себе, сосредоточенному на том, что он любит больше всего.
7 сентября 1811 года, перед заходом солнца, Бейль почувствовал себя возвращенным к жизни: он снова ступал по большим прохладным плитам миланского двора, как одиннадцать лет перед этим.
Вечер клонится к концу, но еще осталось несколько минут, и коляска доставляет его к билетной кассе гигантского театра Ла-Скала. И снова перед ним прекраснейшие складки драпировок и портьер на ложах бенуара, сплошь представляющих собою блистательные салоны итальянской знати и богатых людей.
Наиболее уважаемые миланские дворяне располагаются в четырех-пяти комнатах, из которых только одна, маленькая, с десятью креслами, выходит в зрительный зал. Прохладные оранжады, золотистые лимонные желятти, бокалы, пенящиеся вином асти спуманте или дженцано, мозаичные столы, золоченые подлокотники диванов и кресел, подушки, вышитые прохладным бисером, цветы по карнизам и легкие фонтаны посредине комнаты — вот каковы ложи миланского театра тогдашнего времени. Стоит слегка нажать узорную скобку с пружиной — и открывается дверь в узкий коридор, из которого можно войти в то, что называется собственно театральной ложей. Но туда выходят только тогда, когда prima donna поет лучшие ариозо Чимарозы или Моцарта, когда ставятся оперы Ньекко или Паэра. В остальное время все заняты беседой, делятся новыми литературными впечатлениями и рассказывают о событиях, происходящих во всем мире, по сведениям, полученным в посольствах и военных штабах.
Главная цель Бейля — свидеться с юноноподобной итальянкой, прекрасной, как греческая богиня, Анжелой Пьетрагруа. Уже на следующий день по приезде он с трепетом ждет в маленькой гостиной выхода пленительной женщины. Вот великолепные кольцеобразные черные волосы, дуговидные брови, вся ее фигура, слегка округлая, завершенная в прекрасные античные формы. Она в ссоре с мужем, появляется слегка разгоряченная и не узнает стоящего перед ней человека. Это ужасно. Три раза он повторяет:
— Да я Бейль — друг Жуанвиля.
— А! — восклицает она наконец. — Qu'eqli è il Chinese («Да это Китаец!»).
И тут Бейль вспоминает, что действительно в те годы он имел прозвище Китайца за узость и раскосость глаз. Некоторые звали его Великим египтянином, словно пародируя его любовь к приключениям Калиостро.
Проходят дни, и чем больше развязывается язык Бейля, чем речистее он становится, тем больше Анжела удивляется: как можно держать в памяти все эти тысячи мелочей!
Но Бейль быстро находит выход:
— Это объясняется только тем, что все нанизано в этом ожерелье на одну священную нить любви.
30
В годы Империи Поль-Луи Курье уже написал некоторые из своих памфлетов, правда опубликовал он их значительно позже. В Италии Курье не «пострадал от ярости иезуитов», а лишь стал предметом нападок итальянской печати, обвинявшей его в том, что он залил (умышленно) чернилами страницу рукописи античного романа «Дафнис и Хлоя». Страстный филолог-эллинист, Курье ответил своим врагам знаменитым «Письмом книгоиздателю г-ну Ренуару о пятне на флорентийской рукописи», где он остроумно высмеял незадачливых итальянских псевдоученых, в течение многих лет не сумевших разобрать ценную рукопись и из зависти обвинивших Курье в попытке уничтожить интересный документ.