Эти письма дают далеко не полные сведения о том, чем занимался Бейль в Москве. В свободные часы он перебирал заметки по «Истории живописи в Италии», писал письма Феликсу Фору, сестре, отцу. Матье Дюма, его непосредственный начальник, изъявил согласие принимать от Бейля пухлые пакеты из синей бумаги, запечатанные зеленой печатью, и вкладывать их в зеленый курьерский ранец с буквой N и короной, отвозимый ежедневно перед восходом солнца французским курьером в Париж.
Скитаясь по горящей Москве после ночной диктовки при свете сального огарка пяти или шести военным писарям, Бейль выбрасывал из головы трудные, мучительные вопросы о пятистах квинталах ячменя, овса и сена для конницы. Он встречался с артистами походного наполеоновского театра, осматривал улицы, храмы и дворцы. Его очень занимал вопрос о том, каковы взаимоотношения сословий и классов в России.
Тоскливое чувство одиночества пробудило в нем старый вопрос — как в этой стране могла найти себе приют бежавшая от него хрупкая и изящная молодая женщина, артистка Мелани Гильбер? Где она? Где эта женщина, говорящая грудным тремолирующим голосом? Где она с ее маленьким ребенком?
И вот в голове этого скептика, человека, все более и более далекого от корыстного отношения к действительности, превращающегося в спокойного и ясного созерцателя, возникает мысль во что бы то ни стало отыскать подругу марсельских дней, обыкновенного, несколько нелепого человеческого счастья, когда из привязанности к такому простому, смешному и хрупкому существу он согласился на унизительную роль приказчика бакалейной лавки.
И вдруг неожиданная встреча с чудаковатым арфистом Феселем, который выходит из двора, осыпанный пеплом, в сером камзоле, в большой шляпе, с арфой через плечо. Давным-давно, в дни парижской богемы, маленький Фесель бегал между фойе и артистическими уборными. Он теперь казался дороже самых дорогих друзей, ибо он помнил первые счастливые парижские встречи с Мелани Гильбер, которую в дневниках Бейль называл Луазон. Но спросить Феселя сразу о том, где она, невозможно. Постепенно перебирал он тысячи мелочных и ненужных имен и, наконец, совсем перед расставанием:
— Ах да!..
И после этого восклицания — самый серьезный вопрос и ожидание самого страшного ответа. Но она жива, Фесель ее видел, она живет в доме Волконских у Зубовского бульвара.
Все эти какие-то страшные имена, при произнесении которых надо сдавливать двумя пальцами горло, чтобы выпустить хотя бы одно сочетание звуков, похожее на русское.
И вот попытка между горящими зданиями Москвы пробраться к этому проклятому Зубову, чтобы найти пепел и обожженные балки особняка Волконских и узнать, что все обитатели выбрались благополучно из Москвы.
Русские дворяне выехали в Нижний Новгород на Волге. Они там обосновались, как на биваке, совершенно так же, как обосновались французы в Москве.
Но Мелани уехала в Петербург, потом во Францию. Необходимо во что бы то ни стало обеспечить ей возможность после побега из России счастливо и хорошо жить в Париже.
И посылается письмо:
«Господину Руссу, старшему секретарю господина Делоша, Нотариуса, улица Гельвеция, № 57, Париж.
Москва, 15 октября 1812 г.
Не имеете ли вы случайно, сударь, вестей о госпоже Барковой? В самый день вступления нашего в Москву я счел необходимым покинуть свой пост. Я бегал по московским улицам, с тревогой проникая в горящие дома, тщетно стараясь разыскать Баркову. Я не нашел ее. И лишь через три-четыре дня, случайно встретив одного знакомого, именно арфиста Августа Феселя, от него узнал, что незадолго до нашего вступления она выехала в Санкт-Петербург, что этот отъезд повел к почти полному разрыву ее с мужем, что она беременна и, болея глазами, ходит в зеленых очках, что ее муж, уродливый карлик и сентиментальный супруг, отличается жестокой ревностью. Фесель сообщил также свое предположение о том, что у Барковой осталось денег в обрез, только на то, чтобы переехать во Францию. Он говорит, что сам Барков некрасив и вовсе уже не так богат, как о том говорили. Увы, это все неутешительные сведения. Впрочем, быть может, сам Фесель имеет зуб против Баркова.
Я думал, что наша с вами дружба и приязнь к Барковой обязывала меня собрать эти невеселые сведения. Трудно представить себе расстояние более непроходимое, чем между Петербургом и Москвою в нынешние дни. Если она его успела проделать, то новое путешествие из Петербурга в Париж для Барковой будет свыше сил, и мне кажется, что она останется в Санкт-Петербурге. Но как она поступит с мужем, и какая судьба постигнет этого супруга среди всех нынешних пертурбаций? Вероятно, вы узнаете обо всем этом гораздо раньше, чем я. Не будете ли вы так добры, в случае если получите какие-нибудь известия, сообщить их мне? А если она приедет в Париж, то пусть прямо переезжает в мою квартиру в д. № 3 по Новой Люксембургской улице. В каком я был бы тогда восторге! Не будете ли вы так добры передать ей все это и помочь ей у меня расположиться. Что касается прилагаемых писем, то вы должны проявить ко мне доброту и передать их Марешалю (отель Эльбеф, площадь Карусель). Это личный секретарь графа Дарю.
Простите мне помарки и плохой почерк, я пишу вам далеко за полночь, безумно тороплюсь и отрываюсь от этого письма, одновременно диктуя деловые бумаги пяти-шести военным писарям при свете сального огарка в Кремлевском дворце. Примите уверения в моем исключительном к вам уважении.
А. Бейль.
P. S. Я прошу госпожу Морис, портьершу дома № 3 на Новой Люксембургской, отпереть мою квартиру для Барковой, которая станет там хозяйкой, если только найдет это жилище подходящим.
А. Бейль».
Товарищи по Государственному совету, Бюш, Бергонье и другие, смеются над Бейлем, который после выезда из Кремля, сожженного, изуродованного взрывами, в течение пяти дней меняет пять дворцов. Насмешки идут все дальше и дальше, и, наконец, шутники рассказывают, что нашелся какой-то кучер Артемисов, который провожал аудитора Бейля по ночной горящей Москве, и что этому бородатому русскому мужику принадлежит великая честь спасения легкомысленного «мастера пожарных дел, аудитора Государственного совета господина Бейля».
Бейль попадает во дворец Ростопчина. Он обходит анфилады зал, где штофные обои и плафоны, расписанные лучшими художниками Франции и Италии, поражают так же, как дивные виллы Италии, в которых впервые Бейль был очарован мастерами итальянского искусства. Китайские синие чашечки, тонкий севрский фарфор, горки богемского хрусталя, брюссельские и алансонские кружева, ковры персидские, индийские, турецкие, коллекции чубуков и кальянов, погреба с изумительными французскими винами — все это, не тронутое ни пожаром, ни злой волей человека, предстало перед глазами удивленного Бейля. Но поразила его больше всего библиотека Ростопчина с весьма озорными пометками хозяина на полях книг. Печаль, перемешанная с чувством невольного уважения, овладела Бейлем, как только он стал разглядывать разбросанные книги и обыскивать опрокинутые полки замечательного ростопчинского книжного собрания.
Нам в достаточной степени известны сокровища старых дворянских библиотек тогдашнего времени. Если мы возьмем роккэновский перечень запрещенных, невышедших, сожженных рукой палача книг XVIII века, изгнанных с территории Франции, Англии и других европейских стран, то мы можем с уверенностью сказать, что эти книги более чем часто попадались на полках старинных дворянских библиотек, начиная с библиотеки Ростопчина в Москве, кончая библиотекой Юрия Лермонтова в Тарханах. И эти одинокие гнезда культуры на огромных пространствах России до сих пор производят впечатление загадочное, непонятное. Ведь книга «Философическая и политическая история европейских учреждений в обеих Индиях» аббата Рейналя появилась в России в таком полном и великолепном виде, в каком она потом не возобновлялась во Франции, где самый оригинал был сожжен палачом.
Бейль отмечает книги, найденные в библиотеке Ростопчина. Среди них в переплете с надписью «Святая библия» — рукопись на французском языке, «Книга, доказывающая небытие божие». И, как чудо из чудес, Бейль с восторгом рассматривает книжку графа Честерфильда. При свете пламени пожара Бейль впервые читал эту замечательную книгу, и чувство, испытанное им при чтении, напоминает биографу Бейля те страницы «Анри Брюлара», в которых Бейль рассказывает о казни Людовика XVI и чтении «Манон Леско».