В Сагане — в Силезии — Бейль болел, и за неимением врача он читал Тацита. Тацит не только рецепт для выздоровления, но одна из тех химических реакций, к которым Бейль прибегал, когда лаборатория впечатлений была переполнена и его мозг нуждался в содействии историка, обладавшего способностью больших обобщений.
«Я читаю Тацита, — пишет Бейль Феликсу Фору, — или, скорее, я неудачно жую и пережевываю Тацита».
Это письмо содержит как бы основной психологический отчет Бейля самому себе.
«Все эти военные люди, все эти новые знакомые последнего месяца установили наилучшие отношения со мною. Их внимательность, прямодушие и отсутствие мелочности, свойственные крупным характерам, — все это в миллионы раз лучше, нежели общество писателей или каких-либо других представителей схожей с литераторами человеческой породы». Однако письмо заканчивается словами: «Мое истинное несчастье здесь состоит в полном отсутствии питающих меня чувствований. Здесь нет искусства, здесь нет любви или ее талантливых изображений. У меня нет друга». Как ослепительная молния, врывается в письмо строчка об Италии: «Пусть полное одиночество — с музыкой, книгами и миланскими садами».
После Бауцена Наполеон-победитель демонстративно преследовал отступающих и разбитых противников, а 4 июня 1813 года в Плейсвице он, по предложению Австрии, подписал перемирие, ни на минуту не веря в то, что война кончилась.
— Государь, я только что проходил мимо ваших полков. Ваши солдаты — дети, — сказал Наполеону Меттерних. — Вы делаете досрочные наборы.
Наполеон пришел в ярость и стал топтать свою треуголку. Меттерних смотрел на этого разъяренного человека. Треуголка казалась ему картой Франции. Он увидел ослепление Бонапарта и 11 августа объявил, что Австрия находится с его императорским величеством Наполеоном в состоянии войны.
Бейль заболел тяжелой формой лихорадки со всеми нервическими явлениями, которые свойственны были этой болезни в Силезии. Зубы стучали, мучила ужасающая испарина, бред преследовал его по ночам в одинокой комнате, озноб не давал покоя даже в самые знойные дни. Военное начальство не желало считаться с болезнью Бейля. Постоянные разъезды и напряженные хлопоты ослабили его.
28 июля Бейль приехал в Дрезден. Перемена местности обманула его: считая себя выздоровевшим, он в тот же вечер пошел слушать музыку, но не мог до конца досидеть в креслах и, рискуя упасть на улице без памяти, едва дошел до своего жилища и бросился в постель, не раздеваясь. Пришлось прибегнуть к серьезной врачебной помощи.
7 сентября он снова в своем «родном городе» — в Милане, и снова Анжела Пьетрагруа, такая же обаятельная, такая же щедрая и расточительная в своих ласках. Сентябрь, октябрь, ноябрь он проводит на берегах Комо и венецианских лагун и снова возвращается в Милан. В письме от 8 октября 1813 года Бейль полушутливым тоном сообщает сестре Полине о своих итальянских впечатлениях:
«Первые годы человека со вкусом похожи на дикий кустарник, сквозь который не разберешь окружающего. Видны только шипы, колючие ветки, колкие сучья. Ни красоты, ни радости не встретишь в этой крепи… Но вот проходит год, опадает кустарник, и прекрасное, величественное дерево, украшенное чудесными цветами, возникает перед глазами.
Мой 1801 год был таким кустарником, когда меня принимала г-жа Бороне, дочь миланского купца, с исключительной добротой. Две маленькие девочки — ее дочери — были украшением дома. Теперь они обе замужем, а их мать стала еще красивее. В этом обществе я нашел прекрасный прием. Здесь выслушивают все, что я рассказываю о своих скитаниях.
Уже двенадцать лет, как меня любят в этом доме».
Такими полувосторженными, полушутливыми фразами Бейль описывает свое новое миланское пребывание. Письмо заканчивается довольно забавным сообщением: «Очень возможно, что г. Антонио Пьетрагруа, молодой пятнадцатилетний человек, приедет во Францию… Если он появится в Гренобле, познакомь его с Феликсом». Письмо подписано: «Г. Симонетта». Эта графиня Симонетта — чрезвычайно редкостный псевдоним Бейля — чувствовала себя выздоравливающей по мере того, как приближалась к Милану, и заболевала каждый раз, как только уезжала надолго от синьоры Анжелы Пьетрагруа.
Бейль упорно занимался немецкой литературой, перечитал Шиллера и внимательнейшим образом изучил курс литературы Шлегеля; затем вернулся к занятиям Шекспиром; на основе очень широких концепций он построил шкалу драматических воздействий, начиная от Эсхила, Софокла, Эврипида и до Шиллера и начиная от Кальдерона до Расина и Корнеля. К сожалению, продолжать все это пришлось не в итальянской обстановке, ибо 30 ноября Бейль был снова в Париже: кончился его отпуск, во время которого Наполеон проиграл битву под Лейпцигом (16–18 октября), а с нею и всю войну…
26 декабря 1813 года Наполеон, все еще не потерявши надежду на победу, распределил специальные обязанности чрезвычайных комиссаров среди сенаторов и членов Государственного совета. Этим людям были поручены особые работы по рекрутским наборам, по обмундированию и армейским заготовкам, по организации провиантских складов на территории Франции. Они должны были совершить чудо: воссоздать военную мощь страны, истощенной двумя десятилетиями войны… Сенатору графу Сен-Валье было поручено отправиться в 7-й военный дивизион в сопровождении двух помощников — аудитора Бейля и Ламарра. Ламарр уклонился на том основании, что болезнь приковала его на три недели к кровати. А Бейль, несмотря на полное отвращение к данному поручению, должен был 31 декабря выехать вместе с Сен-Валье.
5 января 1814 года они расположились в Гренобле, где добрый Сен-Валье, целиком положившийся на своего помощника, не вникал ни в какие дела. Бейль был полновластным организатором обороны савойской границы.
К сожалению, в Гренобле он не застал того единственного человека из распавшейся семьи, который был ему близок, — сестру Полину. Эта милая и незаурядная женщина, сохранившая доброту к брату, снисходительность к отцу, насмешливость по отношению к сестре Зинаиде и тетке Серафии, была уже супругой Перье-Лягранжа, о котором Бейль писал однажды: «Мой превосходный зять — это настоящий буржуа. Господин Перье-Лягранж (бывший торговец, разорившийся в пух и прах, превратившийся в землевладельца неподалеку от нас, в Латур дю Пен) завтракал со мною в кафе Арди и с восторгом наблюдал, как я повелительно командую ресторанной прислугой. Я действительно был вынужден торопить, а он пришел в восторг по поводу того, что ресторанная прислуга позволила себе шутку на тему о моем фатовстве. Я не обратил на это внимания и нисколько не рассердился. Но, глядя на моего зятя, я, как всегда, испытывал глубокое презрение к буржуа».
Бейль с огорчением узнал, что Полина Перье-Лягранж случайно разъехалась с ним: он поехал в Гренобль, в надежде ее встретить, она поехала в Париж в надежде его застать.
Барон де Бейль, выпустивший приказание о новом наборе в Гренобле, подвергся жестоким насмешкам.
Отец инспектора коронных имуществ Наполеона Первого имел дворянское звание, которое могло быть передано его сыну, особенно в силу того, что должность Анри Бейля сама по себе давала ему личное дворянство. Но барон? С каких пор? Типография помимо воли Бейля напечатала его подпись с титулом.
Жители Гренобля сделали для себя из этого эпизода своеобразное развлечение. Они писали по диагонали через прокламацию: «Что это? Опечатка или неумная шутка при наших несчастных обстоятельствах? Откуда Бейль стал бароном де Бейлем?»
Для маленького гренобльского буржуа вновь прибывший генеральный комиссар ровно ничего не значил. Конторские подсчеты шли правильно, вино, шелк, руда, лес продавались исправно. За каким же чертом принес господь бог этого Анри Бейля, всем известного атеиста, материалиста, прислужника Бонапарта?
Г-н Монталиве, министр внутренних дел, получает от господина Бейля письма из Гренобля. Бейль заявляет, что он ровно сорок дней провел в работе без сна. Он напоминает, что работает и в качестве инспектора коронных имуществ и в качестве фактического чрезвычайного комиссара по охране савойских границ Франции. «Господин граф Сен-Валье по своей доброте переложил на меня всю тяжесть работы и очень доволен мною в тягчайших обстоятельствах, ставших нашим уделом». Бейль пишет: «Три недели уже как я лежу в лихорадке».