Не залечив ее, он садится в седло, щелкая зубами. Похолодевшие виски и спадающие внезапно веки доводят его до беспамятства. Ромен Коломб поддерживает его в седле. Так они доезжают до Каружа. Вот она, граница Южной Франции. За Каружем высятся горы, за горами — чужая страна.
Маленький домик в Каруже, где расположились Ромен Коломб и господин Анри Бейль, находится впереди линии фронта. Женева и правый берег Арва кишмя кишат австрийцами. В хороший бинокуляр можно видеть, как где-то очень далеко господа в хорьковых доломанах, с киверами из красной меди приходят к колодцам, обнимаясь с девушками. А на правом берегу Арва одна за другой выстраиваются параллельным веером австрийские батареи. Очень издалека в предвечернем воздухе слышатся звуки оркестра, и хоры трубачей, прорезывая ночной воздух, возвещают о том сомнительном веселье, которому предаются люди, находящиеся в резерве.
Но очень странно полное бездействие французских войск. Против австрийских батарей не выдвинуто ни одного орудия, ни на один километр не продвинулись французские резервные войска, защищающие эту границу.
— Не правда ли, очень странное состояние охраны границ? — говорит Коломб.
Бейль не смотрит на двоюродного брата. Перед ним стоит дежурный офицер пограничного штаба и делает доклад. Каждый раз, когда Бейль предлагает прямой вопрос, офицер потупляет глаза и дает косвенный ответ, ничего не разъясняющий, полный предательства и подлости. И нет никакой возможности ни арестовать этого человека, ни начать расследование. Совершенно ясно только одно: австрийцы, расположенные в Швейцарии, Пьемонте и Савойе, просто не желают переходить границу, несмотря на то, что подлейшее французское командование, предавшее Наполеона и армию, эту границу открыло. Форт Барро имел 1780 человек гарнизона. Другие пограничные части были укреплены столь же хорошо, однако все эти войска ровно ничего не стоили по волевому напряжению.
8 марта 1814 года Бейль и его двоюродный брат после трехсуточной убийственной верховой прогулки вернулись в Каруж. Оба прекрасно поняли, что при той обстановке, которая сложилась на савойской границе, любая кучка австрийцев может дойти до Парижа. Власти нет, офицерство и высшее командование относятся к Бонапарту с презрением и состоят почти сплошь из предателей.
На рассвете Бейль и Коломб проснулись от ударов тяжелого молота по деревянным стенам их маленькой мансарды. Поглядев друг на друга и решив, что исправляют крышу, они попытались заснуть. Но повалились балки и стропила, посыпались опилки — пришлось спешно одеваться, ибо австрийские ядра пробуравили чердак и разбили верхний этаж гостиницы. Каруж был под австрийским обстрелом. Лениво и с медлительной бранью Бейль натянул на себя рейтузы и сапоги. Ядро разбило зеркало. Сплевывая и ругаясь, пришлось уйти, не совершив обычного утреннего бритья.
Опросы офицеров и совещание в штабе по-прежнему бесплодны. От министра Монталиве — никакого ответа ни на одно из писем. Бейль убеждается, что только в Париже можно решать вопрос об охране савойской границы. Он возвращается из Каружа в Гренобль. Зашив секретные донесения, содержавшие в себе списки всех лиц, жаждавших возвращения Бурбонов, Бейль на рассвете 18 марта решил выбраться из Гренобля. Но поездка расстроилась, и Анри Бейль в промежутках между приступами лихорадки и тяжелым состоянием депрессии при нормальной температуре мчится то верхом, то в коляске к пограничной полосе, выезжая на линию дозоров и сторожевых охранений[47].
Только в конце марта граф Сен-Валье сообщил ему о возможности поездки в Париж. Стуча зубами в приступе лихорадки, Бейль с маленьким чемоданом сел в почтовую карету. Его окружали молчаливые спутники, надвинувшие шляпы и цилиндры. Раздался звук почтового рожка, форейтор защелкал бичом, и лошади стали цокать по мостовой. Вот уже гренобльская застава. Незаметно пролетели часы, и вот Орлеан, вот башня, с которой Суффольк, английский командующий, упал под выстрелами ополчения Жанны д'Арк. Вот острова, на которых высаживались когда-то враждебные Франции войска. В отдалении исчезают башни и стены Орлеана, начинается парижское шоссе.
Предутренняя свежая прохлада, туман и легкий озноб.
По извилине шоссейной дороги от Орлеана на Париж движется гигантская лента, черная, стучащая и гремящая. Кучер, боязливо, косым взглядом посмотрев в стекла кареты, поворачивает быстро на боковую тропинку, с которой еще виднее становятся лошади, флажки, штандарты, громадные казачьи шапки и кивера русских гренадеров.
В тумане выплывают идущие от Орлеана парадным походом на Париж союзнические корпуса. Кажется, что это сон, что это где-то под Красным, где господин Дарю сидит и пьет кофе в крестьянской избе и ведет разговор о казаках, отступающих под натиском французской конницы.
Но это не сон. Прошло много лет с тех пор, как Бейль проезжал по этой дороге учеником Центральной гренобльской школы, кандидатом парижского политехникума. И опять та же дорога, знакомые повороты, кустарники, но вместо веселого, заливистого звука почтового рожка, сгоняющего с дороги коров и овец, слышен хор трубачей. Огромные пики казаков, тамбурмажоры с литаврами, гигантские трубы, перекрещивающие спины музыкантских команд, а затем артиллерия, громадные кулеврины и пушки с львиными мордами и с гербами русских царей… Бейль думает, что это продолжение саганской лихорадки. Он щиплет себя за уши, вырывает брови, и только одно реальное ощущение секретного донесения Бонапарту на груди возвращает его к действительности.
О взятии Парижа 31 марта 1814 года Бейль писал в «Анри Брюларе»:
«Мы ночевали (с Крозе. — А. В.) в одной комнате в вечер взятия Парижа в 1814 году. От огорчения у него ночью случилось расстройство желудка, я же, который терял все, тем более рассматривал это как зрелище».
1 апреля 1814 года Бейль меряет большими шагами свою комнату в Париже. Он подходит к конторке и пишет сестре:
«Чувствую себя хорошо. Позавчера была битва в Париже на Пантене и Монмартрском холме. Я видел, как заняли эту вершину.
Как прекрасно все вели себя! Не было никакого беспорядка. Маршалы совершали чудеса. Жажду известий от вас. Все родные чувствуют себя хорошо. Я у себя дома».
Битва под Монмартром была «пустяковым сражением», в котором несколько графов и князей лишились рук, ног и глаз. Глаз был выбит пулей у испанского графа Монтихо. Через шестнадцать лет Мериме в одной карете с этим одноглазым испанским графом уехал из Франции, скрываясь от надвигавшейся революции 1830 года. В тот день, который мы описываем, эти люди не были знакомы друг с другом. Маленький мальчишка, сын художника и художницы — Леонора и Анны Мериме, — рассматривал казаков через решетки Тюильри. Он смотрел на них глазами одиннадцатилетнего мальчика, тем пытливым взором незаинтересованного наблюдателя, который впервые уловила в нем молодая художница Анна Моро, его мать.
Тому человеку, которому впоследствии суждено было стать его литературным учителем, Анри Бейлю, этот день дался не так легко.
Анри Бейль, аудитор Государственного совета и инспектор коронных имуществ, подписав согласие на низложение Наполеона, сурово и гордо расстается со своей карьерой и вступает на путь литературы, который оказался и дорогой маленького Проспера Мериме.
ГЛАВА IX
Благосостояние Бейля рассеялось как дым. Он потерял все. С веселой улыбкой он подошел к зеркалу и посмотрел на себя как на явление прошлого: для него не существовало будущего. Он рассмеялся с той веселой беспечностью мужественного и понимающего события человека, которая отличала его всю жизнь. Он с величайшим презрением отнесся к тем недавним друзьям, которые с мышиной суетней забегали, нюхая воздух; вчерашние сторонники Наполеона, они делали все, чтобы отмежеваться от бонапартизма и сказать, что «и их копеечка не щербата» в деле свержения деспота и тирана.
47
А. Виноградов несколько неточно описывает возвращение Стендаля в Париж. Первую половину марта 1814 года Бейль провел в Шамбери, выезжая в соседние местечки. 14 марта он выехал по лионской дороге. Проехав через Латур дю Пен, Тюэлен, он прибыл в Лион 16 марта. Затем через Невер и Бриар он направился в Орлеан, куда приехал 18 марта. 27 марта он был уже в Париже.