— Не могу ли я писать вам?
— Да, если письма будут благоразумны. Но помните: одно неосторожное слово — и два раза в месяц превратятся в раз в два года…
Бейль капитулировал. Он писал к ней:
(май 1819 г.)
«Сударыня!
Ах, как тягостно легло на мои плечи то время, которое прошло с Вашего отъезда! А между тем протекло всего пять с половиной часов. Что же должен я сделать с собою в течение целых сорока последующих убийственных дней? Неужели я вынужден буду расстаться со всеми надеждами, уехать отсюда и поступить на службу? Но я страшусь, что у меня не хватит мужества миновать путь на Мон Сени. Нет, никогда я не соглашусь воздвигнуть альпийскую преграду между собою и Вами. Могу ли я надеяться на ту силу любви, которая должна воскресить жизнь Вашего сердца, не умершего для страсти? Но возможно, что я стал вам смешон: в Ваших глазах моя застенчивость и моя молчаливость должны были сделать меня скучным, и Вы рассматриваете мое появление у Вас всякий раз как какую-то нелепость? Я ненавижу самого себя: о, если бы я не оказался последним из людей, я обязан был бы иметь решительное объяснение с Вами еще вчера перед Вашим отъездом и тогда я знал бы по крайней мере, какой путь мне избрать!
Но когда вы тоном такой подчеркнутой искренности глубоко протянули голосом слова: «Ах, как хорошо, что уже полночь!», не должен ли я был понять, что Вы с удовольствием видите меня брошенным в объятия превратностей судьбы и самого себя клянущим за то, что лишился чести увидеть Вас когда-либо! Но знаете ли Вы, что вдали от Вас всегда крепче растет во мне мужественная надежда сердца. В Вашем присутствии я боязливее ребенка, слова застывают у меня на губах; и я умею в такие мгновения только глядеть на Вас и только обожать Вас. Нужно ли было все-таки доводить меня до того, чтобы я так ушел в себя и допустил бы себя до такого обезличения перед Вами?»
Благоразумные и неблагоразумные письма Анри Бейля, сохранившиеся в черновиках и набросках, не раскрывают нам всей системы сложных отношений и чувств этого человека. Не пытаясь пока расшифровать эти письма, в которых восхваление французских подвигов в России чередуется с весьма странными и малопонятными намеками на то, что инженер Висмара, известный по переписке Метильде Дембовской, по существу, обладает чисто французским лицом, мы должны сказать, что Бейль не сдержался в письмах и 30 июня 1819 года закончил свое письмо такими словами:
«Я надеюсь, сударыня, что из всего текста моего письма Вы можете вычитать то чувство к Вам со стороны пишущего, которое называется любовью».
ГЛАВА XI
Гражданин Бейль скитается по городам Северной Италии. Вот перед ним Наварра, снова Милан. Из Милана — в Комо, оттуда в Тревизо и Брешию. Вот перед ним Бергамо — и снова Милан. Вот перед ним Пьяченца и Кремона — и снова Милан. Вот перед ним Вогере и Павия — и снова Милан. И, наконец, Парма, а из Пармы через Гвасталлу, Модену, под чужим именем, переодетый старухой, Бейль переправляется через речки, проходит до Бастиджино, оттуда — до Кревальеры, а из Кревальеры — пешком по лесу мимо когда-то знакомой Кастиль-Франко. И вот, наконец, стены людной, великолепной Болоньи, где веселье считается самым серьезным делом, за которое можно отдать решительно все[62].
В этом городе друзья приглашают его послушать бродячего скрипача-чудодея, бывшего каторжника, походка которого выдает многолетнее сидение на галерах. Это сын генуэзского спекулянта Николо Паганини[63]. Он выходит на эстраду, берет смычок, и кажется, что кенкеты и люстры со спермацетовыми свечами меркнут от невероятной ярости звуков. Паганини играет свои «Каприччио», доводя слушателей до состояния, близкого к безумию. Бейль — тот испытывает состояние, выходящее за пределы собственного контроля. И когда тяжеловесный, громадный Паганини в три погибели гнется перед воспламененной публикой, Бейль уходит из концертного зала.
Болонские друзья сопровождают его, рассказывая анекдоты из жизни этого чудовищного скрипача, произведения которого называют «Пляской ведьм», а самого его — «южным колдуном». А затем предлагают Бейлю переселиться в Болонью и начать новую, не похожую на Милан жизнь. Один из них — фамилию его Бейль так и не запомнил — спрашивает, какой остаток капиталов, накопленных в Сен-Клу, может Бейль предложить вновь организованному Болонскому банку. Другой говорит, что нечего сидеть в Милане, надо переезжать в Болонью и пользоваться счастливым временем, когда обменные курсы стоят очень высоко. Бейль начинает совершенно серьезно подумывать о том, чтобы сделаться заурядным болонским дисконтером, стричь купоны, жить в этом городе без всяких сердечных тревог, без ненужных волнений и напряжения нервов. И с этой мыслью он засыпает. Биографу, конечно, неизвестно, видел ли он во сне себя приказчиком миланского бакалейного магазина, снилось ли ему что-либо похожее на состояние, предшествующее историческим испытаниям 1812 года. Но для нас, смотрящих на Анри Бейля со стороны, ясной становится эта аналогия двух периодов его жизни.
Проснувшись на другой день после концерта Паганини, он получил чрезвычайно удивившее его известие: «В последних числах июня 1819 года господин Шерубен Бейль отдал душу господу богу». Без единой слезы, но с некоторым смущением возвращается Анри Бейль с почты, доставившей ему это письмо «Con la risposta pagasta». Он расписывается в квитанции оплаченного ответа гренобльской палаты и уезжает в Милан.
Он долго стоит на площади Бельджойозо, не решаясь войти. После прямого объяснения в любви и неблагоразумия в письмах он несколько раз пытался снова проникнуть в дом на площади Бельджойозо. Каждый раз ему говорили, что никого нет. Ставни и занавески действительно указывали на необитаемость дома. Бейль приходит рано утром, когда еще весь Милан спит. С завистью думает он о том, что слуги имеют возможность целый день видеть Метильду Висконтини. Как бы он был счастлив, если бы судьба бросила его в качестве повара в этот замечательный дом, самый счастливый дом на земном шаре! Это было бы в тысячу раз лучше, чем писать никому не нужные книги. Овощные торговки и молочницы появляются на улицах. Мальчишки, продающие холодную воду, смуглые, загорелые, стреляя огненными глазами по сторонам, с громким пением проходят мимо. Бейль все еще дежурит, пока на его счастье не появляется Лодовико, кучер графини Метильды. Бейль неосторожно сует ему золотые монеты, Лодовико, как обожженный, отдергивает руку со словами, что если синьору угодно что спросить, то все, что совесть позволит, будет сказано. Совесть позволяет Лодовико сообщить, что синьора Метильда с детьми выехала в город Вольтерру.
И вот Милан кажется опустошенным. Солнце светит иначе. Деревья, словно увядшие и лишенные зелени, не радуют глаз, как это было вчера. То, ради чего стоило жить и дышать г-ну Бейлю в этом дивном городе, исчезло. Цветники увяли, фонтаны перестали журчать и петь. Картинная галерея Брера перестала привлекать. Кастелло Сфорцеска, в которой на потолке Леонардо да Винчи изобразил родословное дерево герцогов Сфорца, вдруг показалось грубым и никому не нужным зданием. Ноги, словно наполненные свинцом, отказываются повиноваться.
Итак, Милан пуст. Предстоит дорога на север. Миланский гражданин Арриго Бейль, минуя все преграды, с легким баулом в руках перешел Страделлу и достиг Вольтерры — одного из самых высоких мест южной Тосканы[64].
Старинный город на вершине каменистого холма, окруженный циклопическими стенами, созданием легендарных этрусков, и фортификационными сооружениями средневековья, залит горячими лучами солнца. Вокруг города расстилается мирный деревенский ландшафт: пашни желтеют яркими пятнами среди серебряной зелени оливковых деревьев и золотисто-зеленых виноградников. Старинная крепость противоречит мирному деревенскому пейзажу. Пологие зеленые склоны, дымчатые леса на горизонте — все дышит миром вокруг одинокого коричневого холма, и мир входит в душу, как только путник вступает на городские улицы. Невысокие каменные дома, покрытые черепицей, старинные улицы, в которых едва могут разойтись нагруженные ослики, площади, позолоченные тосканским солнцем, — все полно ленью и спокойствием. Желая быть незамеченным, Бейль воспользовался тем, что была пятница — базарный день, и, затерявшись в крестьянской толпе, прошел на городскую площадь. На каменных плитах около храма сидели старухи, вязали чулки и штопали белье; веревки, протянутые из дома в дом, были увешаны стиранным тряпьем; дети играли на улице, перегораживая ее: путнику приходилось сворачивать в переулок; железные фонари с острыми концами торчали по углам зданий так, что в темноте фонарь мог ранить прохожего.
62
А. Виноградов не вполне точен: Стендаль действительно много ездит в это время, но сведений о посещении им всех перечисленных А. Виноградовым, итальянских городков и местечек нет.
63
Стендаль восхищался игрой Паганини; он писал о нем в своей книге «Жизнь Россини»: «Паганини, лучший скрипач Италии и, может быть, всего мира, в настоящее время молодой человек лет тридцати пяти с черными пронзительными глазами и густой шевелюрой. Эта исполненная огня душа обрела свой талант отнюдь не восемью годами терпеливого изучения и консерваторских занятий; рассказывают, что своему дарованию он обязан любовной истории, из-за которой он был на долгие годы брошен в тюрьму. Когда, одинокий и покинутый всеми, он сидел в заключении, которое грозило окончиться эшафотом, у него не осталось ничего, кроме скрипки. Он научился выражать свою душу звуками; проведенные в неволе долгие вечера дали ему возможность совершенствоваться в этом языке. Не следует слушать Паганини тогда, когда он пытается состязаться с северными скрипачами в больших концертах, слушать его надо только в те вечера, когда он бывает в ударе и когда он играет каприччио. Спешу добавить, что это каприччио труднее всякого концерта». А Виноградов написал о великом итальянском скрипаче роман «Осуждение Паганини» (1936).
64
А. Виноградов путает факты. В действительности Стендаль, догоняя Метильду, приехал в Вольтерру 3 июня и пробыл там до 10 июня; в Болонью же он приехал лишь 22 июля, где и узнал о смерти отца.