Когда бледный Бейль трясущимися руками подписал это обязательство, жандармский чиновник, зевнув, не глядя на него, спросил, не знает ли он местонахождения этого наглеца и негодяя, барона Стендаля, автора книги «Рим, Неаполь и Флоренция», ибо в этой книге написано столько отвратительных характеристик австрийской власти, столько явно карбонарских утверждений сделано этим злосчастным французом… Дабы не утомляться дальнейшим изложением, чиновник вынул печатный приказ за подписью князя Меттерниха:
«В случае нахождения господина барона Стендаля, автора книги «Рим, Неаполь и Флоренция», на территории Неаполя — повесить без суда и следствия, ибо преступление доказано и преступник подлежит уничтожению».
Бейль покачал головой и заявил:
— Нет, ни разу не встречался с этим человеком и даже не читал его книг.
— А кто такой Доменико Висмара, инженер из Турина, по нашим сведениям, приехавший из Милана?
— Понятия не имею, — заявил Бейль уже совершенно спокойным голосом.
— Желаю вам доброго пути, — милостиво сказал жандарм и отпустил праздношатающегося француза Анри Бейля, еще раз напомнив, что он не должен отсрочивать отъезд.
Бейль писал об этих днях много лет спустя в «Записках эготиста»: «Мне немалых усилий стоило удержаться не пустить себе пулю в лоб. Я рисовал пистолет на полях скверной любовной драмы, которую тогда стряпал… Мне кажется, покончить с собою помешал мне тогда интерес к политике; может быть, удерживал и бессознательный страх перед болью.
Словом, я простился с Метильдой.
— Когда вы вернетесь? — спросила она.
— Никогда, я надеюсь.
Это был последний час колебаний и пустых слов. Одно ее слово могло бы изменить дальнейшую мою жизнь — увы, ненадолго. Эта ангельская душа, таившаяся в теле столь прекрасном, ушла из жизни в 1825 году.
Я уехал в расположении духа, которое нетрудно себе представить, NN июня. Я приехал из Милана в Комо, опасаясь и почти веря каждую минуту, что вернусь с полдороги в Милан.
Этот город, пребывание в котором казалось мне смертью, я покидал с чувством, словно отняли у меня душу. Мне казалось, что я оставил там жизнь. И только ли жизнь? Что была жизнь по сравнению с нею, с Метильдой! С каждым шагом, удалявшим меня от нее, я готов был лишиться дыхания. Казалось, каждый глоток воздуха лишал меня жизни…
Затем наступило состояние полной тупости. Я вступил в разговор с кучерами, серьезно вторил их размышлениям о ценах на вино. Я обсуждал вместе с ними причины вздорожания вина на одно су. Страшнее всего мне было поглядеть на самого себя, внутрь самого себя. Я миновал Айроло, Беллинцону, Лугано (один звук этих имен заставляет меня вздрагивать нынче, 20 июня 1832 года).
Я доехал до ужасного в ту пору Сен-Готарда, переход через который я совершил верхом… Хотя я и старый кавалерист, всю жизнь кувыркавшийся, вылетая из седла, но мне в голову не раз приходила мысль скатиться вниз на острые камни.
Наконец проводник остановил меня, заявив, что если ему нисколько не дорога моя жизнь, то я должен поберечь его репутацию, ибо моя смерть несомненно причинит ему убыток».
Он ехал в июле, в ту пору, когда ломбардское солнце сжигает города, когда пустуют дома и все, кто может, с женами и детьми выезжают на северные озера.
Арестованные Конфалоньери, Марончелли, Сильвио Пеллико стали узниками Шпильберга. Сицилийские рудники, мантуанские колодцы, пиомбы-камеры под свинцовыми плитами на чердаке Дворца дожей в Венеции — все было наполнено сотнями тысяч карбонариев. Папская власть, иезуитский орден и международная полиция Священного союза благословили дикие орды дорожных бандитов на сформирование Союза кальдерариев. «Кальдерарий» — по-итальянски «котельщик». Против «Угля» выступил «Котел». «У нас для вашего угля есть чугунные котлы», — говорили на допросе священники и полицейские. И действительно, по спискам, составляемым в кабинете кардинала-легата, людей хватали на улицах и уничтожали. Никогда не пропадало без вести столько молодых, сильных итальянцев, как в 1821 году. Страна переживала состояние ужаса и отчаяния, а Бейль испытывал вторичное крушение на жизненном пути. В дороге он узнал о судьбе своих друзей, и седина, которую он заметил в Париже, взглянув на себя в зеркало в номере гостиницы «Брюссель» на улице Ришелье, была лишь слабым следом того горя, которое оцепенило этого живого и темпераментного человека.
ГЛАВА XII
Смесь фабричного дыма и утреннего противного тумана отравляла нервы Бейля в Париже. Больше чем когда-либо он чувствовал, что ушел золотой сон ломбардской долины. Он был заброшен и одинок в этом громадном городе, где все было ново и страшно.
«Я вступил в Париж, показавшийся мне более чем безобразным, оскорбительным для моей скорби, с единственной мыслью: не дать догадаться о моей тайне…
Затем прошло несколько месяцев, от которых у меня ничего не осталось в памяти. Я осыпал письмами моих миланских друзей, чтобы получить оттуда косвенным путем хоть словечко насчет Метильды. Те, кто осуждал мою глупость, никогда не упоминали о ней».
«В 1821 году, в Париже, воскресенья были для меня в самом деле ужасны. Затерянный в тени громадных каштановых деревьев Тюильрийского сада, столь величественных в эту пору, я думал о Метильде…»
Бейль боялся старых встреч. Он не мог принудить себя пойти к Дарю.
«Тяжело было мне в 1821 году возобновлять отношения там, где меня ласково принимали в бытность мою при дворе Наполеона. Я уклонялся, я откладывал без конца. Но так как надо было пожимать руки друзьям при встречах на улице, мое пребывание в Париже стало известно; жаловались на невнимание».
Бейль встречал в Милане черноволосого и высокого человека, гостившего у Конфалоньери. Это был Андриан, французский карбонарий, посланный в Италию для распространения политических взглядов Кая-Гракха Бабефа и его друга Буонаротти. «Заговор равных привез с собою Андриан в миланскую венту Конфалоньери. Андриан был арестован одним из первых. Бейль не знал о его аресте, но когда в Париже до него дошли вести о том, что установлена связь между карбонариями Франции и Италии, на сердце у него стало неспокойно.
«Однажды, выходя с заседания Палаты пэров, я встретил моего кузена, барона Марсиаля Дарю…
— Как, вы в Париже? Давно ли?
— Три дня.
— Приходите же завтра. Брат будет очень рад вас увидеть…
Как я ответил на столь любезное приглашение? Я отправился навестить этих славных родственников не раньше как через шесть или восемь лет».
Внезапно появился автор «Идеологии», Дестют де Траси[67], тот самый, по проекту которого Конвент сформировал центральные областные школы. Он сам разыскал одинокую квартиру Бейля и пришел, чтобы поговорить с ним на тему об истории живописи в Италии.
С этих дней началось общение Бейля с семьей Траси.
В октябре 1821 года Бейль совершает второе путешествие в Лондон. Для этой поездки были тысячи поводов. Ехать надо было для того, чтобы отвлечься от французских впечатлений, подышать воздухом той страны, откуда вышел Байрон, чтобы увидеть на сцене Шекспира в исполнении гениального Кина.
«Трагизм, как я его понимаю, я нашел у Кина и обожаю его. Он до краев переполняет мое воображение и мое сердце».
В «Записках эготиста» содержатся подробные са-моразоблачающие анекдоты Бейля о пребывании в Лондоне: и приключение с капитаном Эдвардсом, и пьянство, и публичный дом где-то на окраине Лондона. Перед отъездом из столицы Великобритании — в утреннем дождливом тумане безнадежно тоскливое зрелище шести виселиц на пятиугольной мрачной площади. Бейль этой картиной заканчивает описание своих английских дней и подчеркивает свой отъезд вопреки приглашению коридорного из меблированных комнат посмотреть увлекательное зрелище повешения шести воров. Концовкой главы об Англии служит сентенция:
67
Это произведение оказало немалое влияние на формирование философских взглядов наших декабристов. Обращаем на это особое внимание ввиду того, что этим еще раз подчеркивается общность интеллектуальных истоков Тургенева и Стендаля.