«Я никогда не встречал существа, которое было бы до такой степени лишено небесного огня. Ничто на свете не могло вызвать в этой душе благородного и возвышенного волнения…
Эта малопривлекательная осторожность и благоразумие составляли характер ее старшего сына, графа Дарю, министра, статс-секретаря Наполеона, оказавшего такое влияние на мою жизнь…
Второй ее сын, Марсиаль Дарю, не отличался умом, но имел доброе сердце».
Бейль попал в Париж, когда термидорианская буржуазия довела страну до военной диктатуры. Директория не была в состоянии справиться и с непрерывно наглевшими роялистами, которые открыто готовили свои заговоры в пользу восстановления королевской власти, и с народными волнениями. Контрреволюционная буржуазия, боявшаяся возврата старой власти, особенно старых собственников земли, которою она завладела, а еще более боявшаяся народных масс, обманутых в своих надеждах и требованиях, увидела в Бонапарте спасителя. Париж праздновал медовый месяц освобождения от страхов перед народным восстанием и роялистским заговором. И благодарная буржуазия поднесла Бонапарту титул первого консула. В военных штабах вырабатывались планы новых захватнических походов, регистрировались колоссальные контрибуции, полученные от первых победоносных кампаний. В залах расставлялись вывезенные из лучших итальянских галерей картины и статуи; красивейшие итальянские манускрипты вместе с архивом иезуитской конгрегации были перевезены в Париж.
Бейль обо всем этом узнал, но, как часто бывает с молодыми провинциалами, не понял размаха событий. Если легко участнику похода лет через десять рассказывать о том, как на закате солнца загремели пушки и он, сам еще не понимая, что творится кругом, вошел с победителями в североитальянскую крепость и видел, как на бархатных подушках поднесли полководцу громадные заржавленные ключи от главных городских ворот, — то довольно трудно было молодому и еще не оперившемуся птенцу понять, чем кончится завтрашний день Бонапарта. «А может быть, он провалится со всеми своими завоевательными планами?»
Анри приехал, чтобы поступить в Политехническую школу. Но он быстро забыл о ней и вместо экзаменов посещал театры, увлекался артистками, начал писать комедию и бросил ее, как совершенно бесцельную работу. Он начинал учиться живописи у Реньо, он переживал свои первые театральные увлечения у Дюгазона. Все это делал он как дилетант, наспех, необстоятельно; это были поиски содержания жизни молодого неопытного человека. Неожиданно его постигла тяжелая болезнь, нечто вроде пневмонии. Парижская осень, слякоть, безалаберность одинокой жизни на четвертом этаже в маленькой комнатке, продуваемой со всех сторон, дали себя знать. Одним словом, Бейль не появлялся ни у родных, ни у знакомых несколько недель. Наконец Марсиаль Дарю, остроумный и циничный юноша, пришел навестить пропавшего кузена. Он сообщает ему разные новости. Говорит о том, что его брат граф Дарю лихорадочно работает вместе со всем штабом, тайно подготовляя новую кампанию. Это решило участь Бейля.
Он уже давно переживал мучительное разочарование. «Как только я бывал один и спокоен и избавлялся от своей застенчивости, возвращалось это острое чувство: «Так это и есть Париж?»
Это означало: то, что я желал в течение трех лет как высшего блага, чему я пожертвовал тремя годами своей жизни, тяготит меня… Ужасным вопросом, разобраться в котором у меня не хватало ума, было: где же на земле счастье? А иногда я приходил к такому вопросу: есть ли на земле счастье?»
Услышав от Марсиаля о том, что он намерен принять участие в новом походе, юноша быстро принял решение.
«К черту Политехническую школу, скучный Париж, салоны, комедии, музыку, живопись, фехтование!
Я скоро должен родиться, как говорит Тристрам Шенди, — пишет Бейль, — и читатель скоро освободится от моего младенчества.
В один прекрасный день Дарю-отец отвел меня в сторону, и я затрепетал; он сказал мне:
— Мой сын отведет вас в военное министерство, где вы будете работать вместе с ним в канцелярии».
Без всякой пощады к самому себе Бейль описывает первые дни в военном министерстве, где в конце сада росли жалкие, коротко подстриженные липы, под которые министерские чиновники отправлялись за нуждой. «Дарю усадил меня за рабочий стол и велел переписать отношение». Бейль сделал орфографическую ошибку, описанную впоследствии в романе «Красное и черное» как ошибка Жюльена Сореля. Дарю был в ужасе.
Бейль очень скоро постиг тайны канцелярской работы. И, надо отдать ему справедливость, он скромно умалчивает о своих заслугах и много говорит о своих недостатках парижского периода. Только мельком мы узнаем, что он все свои досуги использовал для тщательнейшего изучения Шекспира и Ариосто. После этого он по-новому стал смотреть на людей и на человеческий характер. Бейль обращается к читателю: «Промахи существа, жившего в 1800 году, — это открытие, которое я делаю по большей части только тогда, когда пишу об этом». И далее, с видом мудреца, Бейль делает отметку: «После стольких лет и событий я помню только улыбку женщины, которую я любил. Недавно я забыл цвет мундира, который я носил. А знаете ли вы, благосклонный читатель, что такое мундир в победоносной армии, которая, как армия Наполеона, является единственным предметом внимания всей нации?»