- Ты вообще веришь в величие? - спросил Чатковский. - Я говорю, прибавил он, - сегодня!
С подоконника стекала вода, многими ручейками разбегаясь по стене, и собиралась на полу, образуя лужицу, которая, похожая на язык, осторожно продвигалась все дальше и дальше. Две стены по бокам и косой потолок постепенно покрылись мокрыми пятнами.
Фриш сказал:
- Не могу уверовать в ничтожество, хотя и вижу его. Не могу поверить, что величия нет, хотя я его и не вижу.
Он пояснил:
- Это талант! Это просто талант, как и всякий другой.
Великий человек рождается так же, как скрипач или проповедник, порой только природа забывает проверить, способна ли она дать ему слушателей. И это ее несовершенство. В этом как раз ущербность наших дней. Читая книгу, можно брать из нее только сюжет, а не наслаждаться искусством, великого человека можно использовать в практических делах, не обращаясь к его величию.
Природа продолжает создавать их, как, наверное, она создает и астрологов. И те и другие должны изменить род занятий, чтобы быть нужными в сегодняшнем дне. Великий человек чаще всего способен на это, но тут уж все дело в его таланте, а не в величии.
Чатковский почувствовал, что начинает мерзнуть. Фриш велел ему не снимать пальто, ибо всякий, кто приходил сюда с улицы, не мог сразу разобраться, будет ли ему холодно в такой сырости.
Чатковский принялся застегивать пуговицы, застегнул все до единой.
- Свежо у меня, а? - забеспокоился хозяин. - Знаешь, я иногда и летом протапливаю, если вот так, как сегодня. А теперь, правда, дров нет, - тут же разрушил он свои надежды. - Но, может, найду что-нибудь, - он согнулся над кучей бумаг. - Черт!
Еще может пригодиться. - Он принялся выдирать из какой-то книги целые страницы. - Теми местами, которые я знаю наизусть, в конце концов, позволительно и пожертвовать, - сказал он. Поднял книгу вверх и показал обложку: - "Чистилище"!
Чатковский положил на стол два злотых.
- Знаешь, это идея, - сказал он. - У тебя действительно дьявольски холодно. Пошли за углем, - попросил он. - Мне надо поговорить с тобой.
В интересах организации лучше с Фришем в кафе не показываться, а сырость разъедала у Чатковского уверенность в себе.
- Знаешь Корсака? - спросил Фриш. - Переводчик Данте, - пояснил он, - в чем-то даже лучше Порембовича, вот, например, - он поднял вверх палец: "Лев голодом был так взбешен, что воздух испуганный оцепенел". А у Корсака, - он, выдавая свое пристрастие, голосом нарочито подчеркнул красоту перевода: - "Лев ревом голодным залил весь лес". - И отложил листки на столик. - Сожгу, - объявил он. - Это я умею!
- Сходи же за углем, - нетерпеливо напомнил Чатковский. - Есть у тебя какое-нибудь ведро?
Он отобрал у Фриша томик Данте.
- В кухне дадут, - успокоил его Фриш.
Вышел и тотчас же вернулся с завернутыми в газету несколькими кусками угля и щепками. Сложил все у печки. Прямо в кармане, рукой, теперь уже черной от угля, принялся отсчитывать деньги. Он купил у хозяйки топлива на пятнадцать грошей.
- Да оставь. - Чатковский подсунул мелочь Фришу.
- Больше не поместится, - деловито объяснил Фриш тоном человека, который хорошо знает свою печку. - Раскочегарится до невозможности.
Он принялся возиться с колосниковой решеткой. Выгреб золу.
Кусочки шлака попадали ему в рукав. Чатковский отодвинулся от стены. Подтеки образовали на ней отчетливый рисунок бабочки величиной едва ли не в две ладони.
Чатковский разглядывал этот плод воображения сырости.
Фриш стоял над ним.
- Вот! - воскликнул он и ткнул пальцем в нижнюю часть правого крыла, и, поскольку этот рисунок напоминал ему легкие человека, он еще раз ткнул и сказал: - Тут у меня каверна.
Ветер на улице, видно, стих, было хорошо слышно, как по наружной стене дома стекает поток воды. Чатковский вздрогнул.
Окошко заскрипело. Ветер снова принялся за свое дело. И комнатенка Фриша закачалась, словно лодка в океане. Фриш погрузился в печальные раздумья и повторил: "Tantus labor est everlere me parvaque puppe sedentem!"
- Садись, - спохватился он. Положил обе руки на стол, одну побелевшую от холода, другую почерневшую от угля. - Скажи, - спросил он, - ты что-нибудь пишешь?
Сейчас скажу, зачем я пришел к нему! - решился Чатковский.
Но Фриш продолжал разглагольствовать.
- Но и Порембовича перевод хорош-слушай, - сказал он и, глядя на печку, уже чуть раскаленную, процитировал: "Если бы я мог описать, как волнует меня воспоминанье тех мгновений, я воспел бы напитки, которыми вечно рада была бы услаждаться душа моя. Но уж заполнены мои листы Материей для песни о чистилище. И я натягиваю поводья, сдерживая эту прыть искусства. Чистый, готов лететь к звездам".