Я осмотрелся: темная тропинка, грязная земля, жесткая трава и позади меня — серая хижина.
Моя нога погрузилась в слизь. Под ней была твердая земля. Умереть на жестком месте. Тот, кто хотел умереть здесь, был сумасшедшим, возможно, не отвечающим за свои поступки. Невиновным. И все же отец опозорил нас. Он опозорил нас на двух континентах.
Вдруг до меня донеслось какое-то хлопанье, словно воздух двигался от ударов чего-то могучего.
Гриф уселся на ступенях лестницы рядом с входом в Башни.
— Грифы все еще работают, — сказал Радж. — Но их стало меньше. Используются не все Дакхмасы. Многие парси теперь сжигают умерших. Огонь считают альтернативой.
Меня передернуло.
— На самом деле огонь тоже священен для парси, — пролепетал Радж. — Они видят в нем земную фестацию Мудрости.
Манифестацию, а не фестацию. Но, может быть, фестация была более подходящим словом.
Боже мой. Огонь или грифы. Хороший выбор. Я вспомнил рваные, набухшие края ран на обнаженном теле отца. И у меня перед глазами предстал глаз отца, вывалившийся из глазницы. Но его волосы были коричневыми и мягкими, словно он их только что помыл.
— Моего отца изуродовали грифы, — прошептал я.
Радж кивнул:
— Я знаю. Аскари говорил, что это святотатство. Грифы здесь только для парси, не для чужаков.
В конце концов отец оказался чужаком для всех: для меня и матери, для «Клэй и Вестминстер». Для себя самого. Он пытался пробраться внутрь, ко мне. Но я хлопнул дверью. Клик. Только грифы были его друзьями.
Внезапно я вспомнил родимое пятно на щеке отца. В морге вся кожа вокруг родимого пятна была изорвана, но само родимое пятно осталось нетронутым. Казалось, что у отца должна была остаться отличительная черта. Часть, по которой его можно было сразу же узнать, несмотря на то, что с ним случилось.
— Должно быть, он был очень одинок, — сказал Радж.
Я стоял как парализованный и не мог даже кивнуть.
Интересно, мать тоже стояла на этом самом месте? О чем она тогда думала? Или она не могла думать и стояла в таком же оцепенении, как и я? Наверное, она была одна.
— Из-за чего мой отец так разозлился на Аскари?
Завтрак из лжи и яиц, недоеденное дело.
Радж был осторожен:
— Какое-то дело. Я не знаю, с чем оно было связано. Ваш отец считал его ненадежным, а Аскари не соглашался. Может, вам не следует думать об Аскари так плохо. Он сделал многое, чтобы не опозорить вашу семью.
Не опозорить для окружающих. Но что творилось внутри семьи…
Я отвернулся от ступеней, подошел к хижине и посмотрел в окно. Я не мог ничего разглядеть, в комнате царила кромешная тьма. Я попытался открыть дверь. Огромный ржавый замок пресекал любую возможность проникновения туда без отмычки.
Вся земля вокруг хижины была устлана тростником.
Из тростника что-то торчало. Это было засунуто под нижнюю балку хижины. Хотя это что-то и было запрятано, но все же его можно было разглядеть. Я обошел вокруг хижины и присел на корточки, чтобы получше рассмотреть эту вещицу.
Это был крест, грубый, сделанный из двух кусков древесины, не больше пяти дюймов длиной. Я провел по нему рукой. Древесина была гладкая от постоянного соприкосновения с известью. Эти куски удерживались вместе веревочным узлом, прогнившим и хрупким. Но в этом темном укрытии ни один ветерок не мог потревожить этот узел, и вряд ли какой-нибудь прохожий мог увидеть этот крест. Только тот, кто пришел посмотреть на место смерти своего отца, мог обнаружить его.
— С вами все в порядке, Фин? — крикнул Радж, но не сдвинулся с места.
— Да, да. Все в порядке.
— Что вы делаете?
Что я делал? Прикасался к склепу. К хрупкому мемориалу, созданному моей матерью.
Я встал:
— Пошли.
Радж выглядел встревоженным:
— Я думал, что вы упали, может быть, в обморок.
Я вытер липкую тину о брюки:
— Нет, я просто почувствовал себя нехорошо, мне надо было побыть одному некоторое время. Вот и все.
Радж понимающе кивнул:
— Я никогда не знал своего отца, поэтому его смерть ничего для меня не значила. Для вас муки должны быть огромны.
Мне казалось, что я тоже не знал своего отца.
Я улыбнулся:
— Ты хороший парень, Радж.
Радж застенчиво кивнул головой.
Я еще раз украдкой взглянул на хижину. Мать упокоила отца здесь с простым крестом. В Англии он лежал на своем месте на клотсволдском кладбище. Здесь мне было больше нечего делать. То, что я должен был сделать, осталось в прошлом, пять лет назад, когда я поднял трубку телефона.
Но о чем думал отец в момент смерти? Самоубийство или случайность? Юридическое объяснение выражалось в двух словах, но они объединялись одним — словом «стыд». Постыдные действия, виновный стыд.
Моя мать восславляла его. Крестом. Да, но она не знала о той лесной нимфе.
Я повернулся и опять посмотрел на Башни. Гриф взгромоздился на грязный камень и теперь наблюдал за нами.
— Поехали в Версову, — сказал я.
Мать была абсолютно права. Версова была антиподом Башен. По крайней мере до определенной степени. Несмотря на живописный закат на пляже, ничто не могло заглушить демонов, спорящих у меня в голове.
Пока мы с Раджем прогуливались по шумному побережью, преследуемые вереницей кричащих ребятишек, вид маленьких лодок навел меня на размышления о простом желании насытить желудок не для престижа, партнерства и даже не для богатства. А просто для того, чтобы остаться в живых. Если бы мы могли ясно видеть цель жизни, тогда жизнь была бы не такой противной.
Я знал, что все это очень наивно. Это лишь фантазия западного человека на пасторальную идиллию. Женщина оперлась о центральную балку небольшой лодки, прикрепляя поплавки к сети. Она бы отдала все, чтобы иметь то, что у меня есть, даже со всей этой ерундой, творившейся в последнее время.
— Они ловят бомбил, — сказал Радж. — Потом высушивают это там. — Он показал рукой вдоль побережья.
В сумерках я все еще мог различить целую кучу рамок, с которых свисали черные полоски.
Рыбьи виселицы.
— Они делают бомбейскую утку из этой рыбы. — Радж не стал вдаваться в объяснения.
Лицо обдувал легкий ветерок. Воздух был наполнен рыбным ароматом, гораздо более концентрированным, чем запах морского порта на Саут-стрит. Здесь все было по-настоящему. Яркое доказательство того, чему служила эта земля.
Неподалеку посмеивались мужчины. Они играли в какую-то игру, но я не мог рассмотреть, во что именно. Они сидели в круге под рамками с рыбой, размахивали руками, кулаками бороздили песок.
Темнело быстро. Уже не было никакого заката. Над нами нависло мрачное облако. Уйдут ли рыбаки, если пойдет сильный дождь? Лодки не выглядели особенно надежными. Конечно, это не было проблемой, когда Аравийское море медленно омывало волнорезы на пляже. А что с ними будет в случае настоящей бури?
— Вы думаете об отце? — Радж так посмотрел на меня, словно я лежал на смертном одре.
На самом деле я уже не думал о нем. Я наблюдал за рыбаками, размышлял о них. Я нашел другой Бомбей, который пробуждал во мне другие чувства, а не причинял боль.
Я улыбнулся Раджу.
— Я думал о том, как плохо быть рыбаком, — я посчитал, что Радж начнет объяснять мне сложности жизни, рассказывать о том, как эти люди не могли заработать себе на кусок хлеба, о том, как их эксплуатировали, и о том, что их существование можно было назвать адом.
— По-моему, это очень престижно, — сказал он.
Стемнело. Лампы светили на пляже и уходили дальше в воду. Точки света медленно качались — туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда.
Я спросил Раджа, ловили ли они рыбу ночью.
Я мог представить себе ночную охоту на рыбу. Это было продолжением дневного цикла жизни, который не изменился за тысячи лет, и который будет продолжаться даже после того, как «Клэй и Вестминстер», «Джефферсон Траст» и вся Уолл-стрит превратятся в пыль. Может быть, рыболовные традиции и не проживут так долго, но мне нравилось так думать.