– Я никуда не денусь. Вложил все сбережения в это дело. Не имею возможности бежать. – Он кисло усмехнулся над скверной шуткой, куда сам себя завлек. – Что ж, доброй ночи, приятели.
Как только он ушел, Руперт приказал:
– Садись в машину.
– Я не хочу...
– И побыстрей. Ты уже задержала нас на полчаса своими балаганными штучками. Представляешь себе, как далеко могут продвинуться вести за полчаса?
– Полиция будет искать вас, а не меня.
– Кого бы из нас они ни искали, если найдут, так обоих вместе. Понятно? Вместе. Пока смерть нас не разлучит.
Глава 19
Сеньор Эскамильо распахнул дверь чулана для щеток и увидел Консуэлу, прильнувшую ухом к стене.
– Ага! – закричал он, указывая на нее коротеньким жирным пальцем. – Консуэла Гонзалес опять взялась за старые штучки!
– Нет, сеньор, клянусь телом матери...
– Клянитесь хоть рогами папаши, все равно не поверю. Если б я не нуждался так в опытной помощнице, никогда в жизни не попросил бы вас вернуться.
Он подумал о подлинной причине ее возвращения. Быть может, он свалял дурака, предложив помощь в этой дикой американской затее. Он вытащил из кармана большие золотые часы, которые неверно показывали время, но служили полезным реквизитом для поддержания порядка среди прислуги.
– Уже семь часов. Почему вы не разнесли по номерам чистые полотенца и не перетрясли постели?
– Я уже убрала большинство комнат.
– А почему не все, объясните, пожалуйста? Неужто полотенца такая тяжелая ноша, что приходится отдыхать каждые пять минут?
– Нет, сеньор.
– Я жду объяснений, – с холодным достоинством изрек Эскамильо.
Консуэла посмотрела на свои ноги, широкие и плоские, в соломенных эспадрильях. "Одежда, – подумала она, – одежда делает разницу. Я одета, как крестьянка, вот он и обращается со мной, как с крестьянкой. Если бы на мне были туфли с высоким каблуком, и черное платье, и мои ожерелья, он был бы вежлив и называл меня сеньоритой. Небось не посмел бы сказать, что мой отец был рогат".
– Я жду, Консуэла Гонзалес.
– Я убрала все комнаты, кроме четыреста четвертой. Я собиралась убрать там тоже, но у двери услышала, что там шумят.
– Как это шумят?
– Там спорили о чем-то. Я решила, что лучше их не беспокоить и подождать до вечера, когда они уйдут.
– Люди спорили в четыреста четвертом?
– Да. Американцы. Две американские дамы.
– Вы готовы поклясться в том на теле покойной матери?
– Готова, сеньор.
– Ну и лгунья же вы, Консуэла Гонзалес! – Эскамильо схватился за сердце, показывая, как он огорчен. – Или потеряли способность разбираться, что вокруг происходит.
– Говорю вам, я их слышала.
– Вы говорите мне, отлично. Теперь я говорю вам. Номер четыреста четыре пуст. Он пустует уже неделю.
– Этого не может быть. Собственными ушами слышала...
– Значит, вам нужны новые уши. Четыреста четвертый пуст. Я хозяин заведения. Кто может лучше меня знать, какие комнаты заняты, а какие нет?
– Может, кто-то занял его, когда вы на несколько минут отлучились от конторки. Две американские леди.
– Не может этого быть.
– Я знаю, что слышу. – Щеки Консуэлы приобрели цвет красного вина, словно от бешенства кровь свернулась в ее жилах.
– Скверно слышать вещи, которых никто больше не слышит, – изрек Эскамильо.
– Вы не пробовали. Если бы вы приложили ухо к стене...
– Хорошо. Вот ухо. Что теперь?
– Слушайте.
– Я слушаю.
– Они ходят по комнате, – пояснила Консуэла. – Одна из них носит множество браслетов, можно услышать, как они бренчат. Вот. А сейчас заговорили. Слышите голоса?
– Конечно, я слышу голоса. – Эскамильо выскочил из чулана, смахивая паутину с рукавов и лацканов своего костюма. – Я слышу голоса, ваш и мой. Из пустой комнаты не слышу ни звука, слава Господу.
– Комната не пустует, говорю вам.
– А я говорю вам еще раз, прекратите этот балаган, Консуэла Гонзалес. Боюсь, вы давно не перебирали четки, и Бог разгневан и посылает эти голоса, слышные вам одной.
– Я не делала ничего такого, чтобы он гневался на меня.
– Все мы грешники. – Но интонации голоса Эскамильо отчетливо давали понять, что Консуэла Гонзалес хуже всех остальных и может рассчитывать только на минимум милосердия, да и то вряд ли. – Вам бы спуститься в бар и попросить у Эмилио одну из этих американских таблеток, что очищают мозг.
– Мозг у меня в порядке.
– В порядке? Ну, что ж, я слишком занят, чтобы спорить.
Она прислонилась к двери чулана и смотрела, как Эскамильо исчез в лифте. Капли пота и жира проступили на ее лбу и верхней губе. Она вытерла их уголком передника, думая: "Он старается напугать меня, озадачить, сделать из меня дуру. Из меня дуру не сделать. Проще простого доказать, что комната занята. У меня есть ключ. Я отопру дверь очень тихо и внезапно, и они окажутся там, споря и разгуливая по комнате. Две дамы. Американки".
Кольцо с ключами свисало с веревки, заменявшей ей поясок. Ключи бились о ее бедро и бренчали, пока она шла в номер четыреста четвертый. Подойдя к двери, она заколебалась: теперь не слышно было ничего, кроме обычного шума улицы, доносившегося с проспекта внизу, и быстрого ритмичного стука ее собственного сердца.
Всего лишь месяц назад две американские дамы занимали этот самый номер. Они тоже спорили. Одна носила множество браслетов и костюм из красного шелка и красила веки золотом. А вторая...
– Но я не должна думать об этой паре. Одна из них умерла, другая далеко отсюда. А я жива, и я здесь.
Она выбрала из связки ключ, помеченный apartamientos[6], и осторожно просунула в замочную скважину. Быстрый поворот ключа налево и направо от дверной ручки – и дверь растворится, открыв постояльцев номера, а Эскамильо будет разоблачен, как трусливый врунишка.
Ключ не поворачивался. Она попробовала одной рукой. Потом – другой. И наконец обеими. Сильная женщина, привыкшая к тяжелой работе, она не могла справиться.
Она резко постучала в дверь и крикнула:
– Это горничная. Мне надо поменять полотенца. Впустите меня, пожалуйста. Я потеряла свой ключ. Пожалуйста, отоприте дверь. Пожалуйста!..
Она закусила нижнюю губу зубами, чтоб унять охватившую ее дрожь. Ей подумалось:
"Номер пуст. Эскамильо прав. Господь наказывает меня. Я слышу голоса, которые никто не слышит, разговариваю с людьми, которых здесь нет, подслушиваю стены, которые молчат".
Она задержалась только для того, чтобы перекреститься. Потом повернулась и помчалась по коридору к служебной лестнице. На бегу она пыталась молиться. Губы шевелились, но без слов, и она знала почему: она так давно не держала в руках четки, что не могла вспомнить, куда сунула их в последний раз.
Четыре этажа вниз, и она влетела в комнатушку позади бара, куда Эмилио и его помощники забегали украдкой выкурить сигарету, допить оставшиеся в бутылках капли и подсчитать полученные за день чаевые.
Она с таким шумом неслась по лестнице, что сам Эмилио поспешил узнать, в чем дело.
– А, это ты? – Эмилио был смел и элегантен в новом красном болеро, отделанном серебряными пуговицами и оранжевой тесьмой. – А я решил, опять землетрясение. Что тебе надо?
Она уселась на пустой ящик из-под пива и схватилась за голову руками.
– Как поживает Джо? – спросил Эмилио.
Американец дожидался в офисе Эскамильо, шагая туда и сюда, словно не находя двери, чтобы скрыться. Он выглядел озабоченным не меньше, чем Эскамильо. Тот с самого начала серьезно сомневался в исходе затеянного. Но мистер Додд был так убежден!.. Послушать его, этот замысел был разумен и осуществим.
Эскамильо боялся, что замысел не был ни тем, ни другим, но полностью не открывал своих сомнений. Он просто доложил: