Гусар послушно уселся, а Сергунька продолжал тараторить:
— В ногах-то правды нет, милок… А впрочем, где она? И твоя правда, и моя правда, и везде правда, и нигде ее нет. Правду безрукий выкрал, голопузому за пазуху положил, слепой подглядывал, глухой подслушивал, немой «караул» кричал, безногий в погонь побежал… Ты скажи-ка нам, удал-добрый молодец, Загорнов Иван, как зовут того казака, что в сем хуторе атаманом стал?
Оторопев от удивления, гусар ответил Сергуньке, не задумываясь, в тон ему:
— А зовут его, а и кличут его Александром Игнатьевичем Федоровым, а по чину он — сотник Войска Донского славного.
Сергунька и Павел переглянулись, но улыбка не сходила с румяных губ Сергуньки.
— Постой, а ты, часом, не из-под Мурома будешь? — спросил он гусара.
Тот весело осклабился:
— Чудеса! Как узнал про то?
— Да тут никакого колдовства нет, — засмеялся Сергунька. — Ежели умеешь по-былинному речь вести, стало быть, вернее всего, что ты из поморов либо из муромских лесов. А только поморов лишь в военный флот берут.
— Истинную правду говоришь! — подтвердил гусар.
Ему пришелся по душе этот разбитной, речистый узник, который и кандалами-то поигрывал, словно погремушками.
— Ну, теперь я пойду, а то еще хватятся меня, — неохотно поднялся с табурета Загорнов.
— Иди-иди, милок, — ласково промолвил Сергунька. — А на нас твердо надейся, как на скалу каменную, — мы тебя не подведем, никуда не убежим, — и он загадочно подмигнул гусару. — И вот что еще вспомни: в ваших муромских-то лесах в старину немало праведных разбойников было, что бояр да купцов обирали и добро их беднякам раздавали. Так ведь?
— Так, — подтвердил гусар. — Ты, словно колдун, все ведаешь, — и, кинув еще раз восхищенный взгляд на Сергуньку, вышел.
Улыбка мгновенно слетела с лица Сергуньки.
— Плохи наши дела, Павлик. Знает нас сотник Федоров еще по турецкой войне. Знает, наверно, и то, что самовольно возвратились мы с Кубанской линии. Ведь среди возвратившихся офицеры — лишь я и ты, да с последней партией прибыл есаул Рубцов. А еще хуже, ежели проведал он, что в волнениях на Дону немалое участие мы принимали.
— Ну, про наше участие, может, ему и неведомо, — утешающе проговорил Павел, поеживаясь от острой боли. — Хутор Федулов почти что за триста верст от наших мест. Сюда гонцов за подкреплением мы как раз и не присылали.
— Все же земля слухом полнится, — стоял на своем Сергунька. — К тому же Федоров — сволочь изрядная!
Томительно тянулось время. Раздумывая напряженно о допросе, Павел сказал другу:
— У меня есть план, как защиту держать. Я первым говорить буду, а ты только поддакивай.
Наконец их вызвали. Павел с трудом поднялся на ноги. Загорнов и Сергунька поддерживали его с обеих сторон. К счастью, идти было недалеко. Миновав две комнаты, вошли в третью, где за столом сидел румяный широкоплечий штаб-ротмистр с длинными золотистыми усами, не скрывавшими, однако, ребячьей припухлости верхней губы, и уже пожилой хуторской атаман — худой как щепка, с большим, загнутым книзу носом, с колючим взглядом. В сторонке, у оконца стола, поместился полковой писарь, торопливо очинявший гусиное перо.
«Да ведь это Саша Астахов! — припомнил Павел, вглядевшись в лицо штаб-ротмистра. — И он, видно, признал меня!»
Атаман Федоров, взглянув пристально на узников, злорадно усмехнулся и сказал Астахову:
— Знатная добыча! Раненый — то хорунжий Денисов, а другой — подхорунжий Костин. Знаю их по турецкой войне.
«Слава богу! — подумал Павел. — Больше ему ничего не известно».
Штаб-ротмистр равнодушно, как будто не придавая значения словам атамана, приказал:
— Загорнов, дай-ка им табуреты, пусть сядут.
Когда узники, гремя кандалами, уселись, Астахов спросил строго Павла:
— Хорунжий Денисов, объясните, почему вы и ваш спутник оказали вчера вооруженное сопротивление нашему пикету на шляхе?
— Очень уж грубо обошелся с нами вахмистр, — стал придумывать Павел. — Он не потрудился даже узнать, кто мы, наезжал конем, размахивал палашом… Все ж мы офицеры! И вот он, — показал Павел глазами на Сергуньку, — тоже обнажил саблю и, чтобы спасти свою жизнь, выбил палаш из рук вахмистра, а тот обозлился, выхватил пистолет и в меня выстрелил.
— А куда ж вы направлялись? — продолжал допрос Астахов ровным, бесстрастным тоном.
— Бежали, признаться, от той беды, что в наших местах возгорелась. Еще ранее, задолго, тесть мой Тихон Карпович Крутьков переселился в Воронеж. Увез с собой мою жену. Ну, а теперь и я решил податься туда же. Костин вместе со мной увязался, хотел тоже погостить в Воронеже.