…У двери в комнату арестованных сидел на табурете молодой, лет шестнадцати, казачок с большим каштановым чубом. Астахов спросил его:
— Как зовут тебя?
— Назаром кличут.
— Сбегай-ка в штаб полка, скажи дежурному, что я через час возвращусь.
Отомкнув дверь торчащим в замке ключом, Астахов вошел в комнату.
— Будьте здравы! — сказал он. — Расковали, стало быть, вас? Вот и хорошо, — и он крепко пожал руку Павлу и Сергуньке. Присев на табурет, спросил: — Как ваша рана, хорунжий? Через час пришлю полкового лекаря, пусть осмотрит.
— Спасибо!
— Сегодня утром послал сотник запрос о вас в Черкасск, полковнику Сербинову. Недели две, наверное, пройдет, пока ответ получит. Ежели ничего нет за вами, спите спокойно, а ежели имеется… — Астахов подошел к окну и сказал раздумчиво: — Оконце, правда, маленькое, но протиснуться можно. — Потом, присев на табуретку, продолжал: — Мало знаю вас, но жалею по-человечески: уж больно крутую расправу с такими, как вы, чинят… К тому же весьма большое почтение имею к Анатолию Михайловичу Позднееву, люблю и уважаю его, а он всегда сердечно говорил о вас. Не забыть мне, как несправедливо терзали нас допросами в крепости по делу лоскутовскому… И вместе с тем не ведаю, признаться, чем помочь вам. Может, деньгами? Есть у меня их — предостаточно, — сунул он руку в карман.
— Спасибо, денег нам не надо, — отказался Павел. — А за добрые слова и за лекаря благодарствую. Бежать нам необходимо во что бы то ни стало. Да рана мешает, придется погодить дней десять. Вот, пожалуй, что: прошу вас сказать атаману, чтобы он Сергуньку отпускал на хутор, хотя бы с конвойным, покупать продовольствие. Мнится мне, должен он, атаман, согласиться на это: знаю его еще по турецкому походу — дюже жаден он. Расходоваться на нас ему — нож острый.
— Обязательно скажу атаману, — пообещал Астахов.
Помолчали немного.
Павел спросил:
— А поручик Стрельников, что вместе с нами в саду лоскутовском был, не в вашем полку состоит?
— Нет, — усмехнулся ротмистр, — ему пришлось в отставку выйти. Женился он на цыганке… Вступил в брак с Мариулой вопреки воле командира полка… Завтра наш эскадрон уходит с хутора. Ну, друзья, желаю вам благополучно выпутаться из беды, — и, пожав руки узникам, ушел, звеня серебряными шпорами.
Прошло недели полторы. Рана Павла начала заживать, но все же давала себя знать острой болью при резких движениях.
— Нельзя далее откладывать побег, — сказал Павел. — Ты, Сергуня, поброди сегодня подолее по хутору, может, встретишь кого из наших или хотя разузнаешь что-либо.
— Я уж пытал осторожно у хуторян, отвечали: не слышно, чтобы поблизости рыскали восставшие. А все же думка у меня такая: не может того статься, чтоб бросили они нас. Хорошей, крепкой закалки у нас люди в отряде! К тому же спасли мы их от встречи с гусарским эскадроном.
Сергунька отправился на хутор вместе с конвойным — молодым казаком Назаром.
Весна наступила ранняя, дружная. Ласково пригревало солнце. Темно-красные ветви вишен в садах уже были усеяны почками, и кое-где начинали выбиваться из них клейкие листочки.
Уложив в корзинку купленные в семье Назара хлеб и большой кусок жареного мяса, Сергунька и его конвоир пошли на хуторскую площадь. Там уже начали собираться празднично одетые хуторяне. Из толпы доносились мягкий, приглушенный звук бандуры и могучий бас, проникновенно певший церковную стихиру. Женщины набожно крестились, пригорюнившись, мужчины стояли потупившись, задумчиво.
«Уж не Федя ли поет? — дрогнуло сердце Сергуньки. — Голос похож! Едва ли на всем Дону отыщется другой такой же».
Протиснувшись с трудом сквозь толпу, Сергунька и впрямь усидел сидящего на земле Федора. Голова его была не покрыта, и взлохмаченные волосы гривой спадали с затылка, придавая ему сходство с беглым монахом. На нем было какое-то замусоленное длинное одеяние наподобие подрясника. Недвижные, будто незрячие, глаза устремлены куда-то вдаль. Возле стоял поводырь, сынишка одного из казаков с окраины хутора — так объяснил потом Назар.
Казалось, бандурист никого не видел и мысли его были далеко-далеко. Но когда Сергунька подошел к нему вплотную и бросил медную монетку в старенький картуз, слепец скосил глаза и зарокотал бархатным басом:
— Внимайте же чутко все, имеющие уши. Под утрие, — повысил он голос, — ждите меня, люди божие, с трепетом и смирением, приду к вам суд чинить праведный, обездоленных утешить, злодеев по-ка-рать! — могучей октавой прокатилось по площади последнее слово, отдаваясь эхом в весеннем просторе.