«Превосходя других бунтовщиков во всех злых умыслах силою преступного примера, неукротимостью злобы, свирепым упорством и сугубой нераскаянностью, хорунжий Денисов, подхорунжий Костин и старший урядник Пименов обстоятельствами настоящего дела полностью изобличаются как в государственной измене, состоящей в самовольном уходе оных с военной службы на Кубанской линии и в подговоре к тому же других казаков, так и в возглавлении самовольных сборищ в станицах и насильственных действиях против добрых казаков, стоявших за войсковые власти и за неукоснительное выполнение указа государыни-императрицы и решения Военной коллегии касательно переселения части казачьих семей с Дона на Кубань, а посему оные обвиняемые подлежат осуждению согласно Воинского артикула за бунтовщические действия, а также согласно Уложения царя Алексея Михайловича, в коем Уложении сказано есть: „А которые воры чинят в людях смуту и затевают на многих людей своим воровским умыслом затейные дела — и таких воров за такое их воровство казнити смертию“».
Боль колола сердце Тихона Карповича, но он сдерживался крепко.
«Ну, погоди, я тебе поддам еще жару!» — решил полковник и сказал сурово:
— Против власти царской, против старшины войсковой оружие подняли, дерзостное неповиновение и надсмешки самому войсковому атаману чинили, древлее благочиние казачье рушить вздумали, да и хуже того — конно и оружно мятеж против государыни-императрицы подняли. — Сипловатый голос Сербинова окреп, и он потряс кулаком: — Лихие дела творили, лихая и казнь им будет — четвертованием. Сначала правую руку отрубят, потом левую ногу, а затем…
Тупая жестокость слышна была в голосе полковника, видна была в волчьем оскале его длинных желтоватых зубов.
У Тихона Карповича побагровел синеватый шрам, пересекающий лоб.
— Да не тяните вы из меня жилы, ваше высокородие, — перебил он, не выдержав. — Вам власть большая дадена в делах этаких. Помочь прошу! А уж за благодарностью не постою: готов все, что имею, до последнего гроша отдать.
— Помочь? — словно бы удивился полковник. Глаза его хищно блеснули в сетке мелких морщин. Он сказал медленно, обдумывая каждое слово: — Риск большой… Могу и сам шею сломать на сем тяжком деле… Правда, этот чертушка, князь Щербатов, убрался наконец-таки с Дону, и нам ныне дозволено самим чинить суд и расправу над мятежниками своевольными… И в том признаюсь чистосердечно: есть секретное предписание Военной коллегии о том, что теперь, когда неистовое сопротивление мятежников сломлено, не следует ожесточать казаков чрезмерно строгими карами. Видишь, в открытую играю, ничего от тебя не скрывая. А все же вина твоего зятя и других, с ним вместе задержанных, тяжкая… Да, замысловатое дело, — вздохнул полковник. — Прямо скажу, весь суд одарить надо… сообразно занимаемым должностям: ина честь солнцу, — ткнул он пальцем себя в грудь, — ина честь луне — следователю суда, — подмигнул он, — ина честь звездам — членам суда и прочим приказным крысам. Да и звезда-то от звезды разнствует, — назидательно добавил он. — Но и это еще не все! Ведь войсковой атаман, Алексей Иванович, все дело в подробностях знает, большой интерес к следствию имеет… И приговор тот он сам конфирмировать будет… Его золотом не купишь, и без того богат несметно!
Маленькие бегающие глазки его опять сверкнули хитрым блеском:
— Правда, к дочке твоей Татьяне он некогда большую склонность имел и даже жениться на ней затевал…
Холодный пот выступил на лбу Тихона Карповича. Непослушными пальцами полез он за пазуху, вытащил темно-зеленый сафьяновый мешочек, развязал шелковый шнурок. На стол перед Сербиновым покатились сверкающим водопадом камни. Одни из них блестели ослепительно белым блеском, другие — с примесью голубизны, третьи — со слегка рыжеватым отливом. Казалось, они ярко осветили всю эту темноватую комнату с небольшим окном, за которым хмурились низко нависшие серые тучи.
Сердце у Тихона Карповича гулко колотилось. Он шел, покачиваясь как пьяный, размахивая руками и бурча что-то. Спешившие с базара бабы с кошелками испуганно шарахались от него: «То ли напился с утра, то ли рехнулся».
А у старого казака мысли неслись стремительно:
«Все ж добился я многого. Перво-наперво дал согласие полковник изъять показания свидетельские и заменить всем троим смертную казнь ссылкою в Сибирь. Второе — он позволит мне и Тане увидеться с арестованными, а я должен указать им, как держаться на суде. Но вот беда, все упирается в Иловайского: как он скажет, так тому и быть. Из-за него все может поломаться. Жизни их, судьба Тани, детей, да и моя от него зависят. Вот как дело-то обернулось… А что, если Иловайский вновь станет добиваться любви Тани? Ведь вторая-то его жена с полгода назад как умерла…»