Жарко стало Тихону Карповичу, он даже ворот чекменя расстегнул.
Мысли переметнулись к бриллиантам: «Как ни устрашил меня Сербинов, все ж оставил я ему лишь половину каменьев. Другую обещался отдать после вынесения приговора. Хорошо, что припрятал четыре самых крупных, самой чистой воды, для себя, Тани и внуков. Пригодятся когда-нибудь… Знаю, Таня поедет вслед за Павлом в Сибирь на поселение. И я их не покину».
Алексей Иванович Иловайский был злопамятен: старая обида сидела в его сердце, точно заноза, цепко, глубоко. Сумрачным, зорким взглядом окинул он Таню, когда она вошла в его кабинет и присела робко в кресло.
«Да, та же Таня — степная краса, и не та, иная!.. Глаза затуманились, уже не сверкают пламенем, а ведь какие они были раньше искрометные!.. Волосы уже не вьются, коса на голове уложена короной. Нет и следа алого румянца: лицо бледное и строгое, как у монахини. Тонкие бороздки легли у рта и глаз. Темные круги под тревожными глазами. Да, привяла, поблекла ее яркая краса. Немало, видно горя хлебнула… Но и поныне хороша, очень хороша!»
Алексей Иванович усмехнулся, вспомнив о том, что он, войсковой атаман, генерал, бывший в почете при дворе, задумал некогда жениться на этой простой казачке. И все же охватила его печаль, что брак этот не состоялся.
— Ну как, Таня, не жалеешь, что тогда отказала мне? И не сердишься на меня? — с приветливой улыбкой спросил атаман, но тяжелая, незабытая обида проскользнула в его голосе.
Таня вскинула на него огромные, точно черные озера, глаза.
— Что вы, Алексей Иванович, за что сердиться? Я все забыла, никакого зла против вас не имею. Ведь прошлого не воротишь…
— Прошлого не воротишь? — устало переспросил Иловайский. — Правильно! Но ведь будущее еще в наших руках, — мягко, вкрадчиво сказал он.
Таня упрямо вскинула голову:
— Разные у нас, Алексей Иванович, стежки-дорожки. И не сойтись им николи.
Горький ком подкатил к горлу Иловайского. Понял: это — решительный отказ. Но с новой силой вспыхнула в нем прежняя любовь к Тане.
— Видно, я совсем стариком кажусь? Двадцать семь и шестьдесят лет плохо вяжутся меж собой? — деланно улыбнулся он.
Таня внимательно посмотрела на Иловайского, точно видела его впервые. Выглядел он на добрый десяток лет моложе своего возраста. Точеные черты сохранили былую красоту. Вот только припухшие мешки под глазами да тонкая сеть морщинок говорили о возрасте.
— Вы мало постарели, Алексей Иванович, совсем мало, — ответила Таня просто. — Да не в этом дело… Люблю я крепко Павла, какой он ни на есть и что бы с ним ни сталось! — вырвалось у нее страстно.
На один миг злая досада ожила у Иловайского, но почти тотчас же сменилась переполнившим сердце чувством острой жалости к Тане. Видел: губы ее дрожали, на шее трепетно билась голубая жилка, когда-то гордые, а теперь такие тоскливые глаза молили о пощаде.
Подумал: «Зачем губить ее жизнь? Все равно не подарит она меня счастьем. Да и мудрено было б добиться развода с мужем, даже если она согласилась бы на это».
— Ну что ж, — сказал он непривычно покорно, глядя в глаза Тане, невольно подчиняясь их безмолвной мольбе. — Значит, так тому и быть. Не судьба… Но запомни накрепко: не враг я тебе, а друг верный, — дрогнул голос Иловайского, — Большие обвинения тяготеют над Павлом Денисовым, многие улики изобличают его как вожака. А все же я помогу вам. Да и приказ есть из столицы: смягчить суровость кар.
Он встал, подошел к Тане.
Глаза ее засверкали радостно, ярко, как встарь, румянец окрасил щеки. Порывистым движением она смахнула уголком платка градинки счастливых слез, вскочила, бросилась к Иловайскому, шепнула прерывисто:
— Спасибо вам, Алексей Иванович! — поклонилась ему низко-низко и выбежала опрометью.
Вечером полковник Сербинов имел долгую беседу с Иловайским и, к радости своей, убедился, что атаман всячески заботится о смягчении участи обвиняемых. Перед полковником все еще стоял манящий волшебный блеск половины бриллиантов, ссыпанных Тихоном Карповичем обратно в сафьяновый мешочек. Вот почему, когда на другой день, как было условлено, к двум часам пришли к нему Таня и Тихон Карпович, он встретил их отменно любезно, усадил и стал расспрашивать, как жилось им в Пскове, часто ли бывали они в Петербурге, с кем там вели знакомство. Таня молчала, а Тихон Карпович отвечал коротко и ни слова не упомянул о Позднееве, которого они несколько раз навещали, приезжая в столицу.