— В поисках на ногаев не раз прилучалось бывать, места те мне знакомы, как своя ладонь… Но в набеге, как и на войне, может приключиться, чего и не ждешь.
И, взглянув ласково на своего племянника, жившего с ним, сироту Павла Денисова, добавил:
— А ну, Павлик, заведи-ка мою любимую.
Мягким, грудным тенором на высоких нотах затянул Павел старинную песню казачью:
Закадычный друг Павла, всегда веселый, улыбающийся Сергунька Костин стал подтягивать:
Могуче подхватил Колобов, а за ним еще с десяток голосов:
Подголосок Сергуньки заливался затейливо, то словно удаляясь и замирая, то, снова поднимаясь ввысь и звеня, как струна. Хорошо пели станичники, и казалось, даже ветер стих и прислушивается к той песне.
Примолкли растроганно все, кто сидел не только, во дворе, но и в самом кружале. А песня, подхватываемая все новыми голосами, ширилась, гулко отдавалась в вечернем сумраке, неслась по улице вниз, к мощному простору Дона, к зеленеющему приволью займищ.
Солнце село, и мягкие ночные тени незаметно спустились на станицу, окутали темнотой синие дали. Не попрощавшись ни с кем, Павел подошел тихонько к покосившемуся плетню, легко перепрыгнул через него и направился к куреню Тихона Карповича Крутькова.
Словно клинок кривой турецкой сабли блестит на темно-синем небе молодой месяц. Время от времени от Дона и займища набегает свежий ветерок — вольный бродяга. Вздохнут, зашумят легонько верхушки стройных, с серебристой листвой, тополей, раскидистых вязов, кудрявых вишен, и снова наступит безмятежная тишина, лишь изредка тревожимая лаем собак.
Улица пустынна: почти все в станице ложатся спать, как только стемнеет. А как же иначе? Ведь восковые свечи дороги, а каганцы нещадно коптят.
Но есть и такие, кто всю ночь напролет бодрствует. То сторож церковный Пафнутьич — старыми, но все еще зоркими глазами следит он, не вспыхнет ли где пожар. Тогда он ударит «всполох», и жидкий, дребезжащий звон небольшого колокола разбудит мигом всю станицу. А еще не спят два сторожевых казака на высоком кургане у Татарского шляха. Зорко вглядываются они в ночную темь: не покажутся ли где на широком шляхе зыблющиеся тени стародавних недругов казачьих — ногайских всадников?
Обутый в мягкие чирики, Павел идет быстро, неслышной, скользящей походкой, и так же быстро несутся его мысли: «Не слишком ли припозднился я? А вдруг отец ее нежданно появится? Да нет, Таня сказывала, что с утра уедет он на хутор».
Таня была дочерью богатого казака Крутькова. Огромного роста, с мрачными черными глазами под щетинистыми бровями, с лицом, обезображенным синеватым шрамом от виска через всю щеку. Тихон Карпович даже при жизни своей жены Алены был угрюмым, нелюдимым, а после смерти ее — с тех пор минуло десять лет — стал еще больше чуждаться людей. Человек крутого, властного характера, он горячо любил свою единственную дочь Таню и все же держал ее в строгости, редко баловал лаской.
Кроме Крутькова, было в станице еще несколько «дюжих», весьма зажиточных казаков, и богатели они по-разному: одни — торговлей, другие имели много коней и продавали их на сторону, третьи из года в год расширяли зерновые посевы, завели батраков, торговали хлебом.
А Тихон Карпович разбогател иначе: четырнадцать лет назад, в тысяча семьсот шестьдесят девятом году, Крутьков, зарубив в отчаянной схватке турецкого пашу Темир-Али, снял с него богатый пояс с вышивкой бисером и золотыми бляхами, а в потайном кармане того пояса нашел целую пригоршню крупных бриллиантов и алмазов. С тех пор и зажил богато, завел хуторское хозяйство.
Тихон Карпович втайне гордился красотой и умом своей дочери и тем, что она — одна из всех женщин в станице — умела читать и писать: щедро заплатил за ученье Крутьков станичному попу Стефану.
Тане минуло семнадцать лет, настала пора подыскать ей жениха, но очень не хотелось Тихону Карповичу расставаться с дочерью: если уж выдавать ее замуж, так лучше за кого-нибудь городского, хорошо грамотного. Сам Крутьков умел читать и писать, и образование он ценил, пожалуй, не меньше тех бриллиантов, что добыл в горячем бою. «Таня у меня как алмаз бесценный, — думал старик. — А здесь, в станице, при грубости и невежестве нашем этому алмазу не блестеть…»