— Ой, горе, ой, несчастье, ой, мне плохо! — Геня-Рива схватилась за голову. — Шлойме-Калмен, скажи, где ты это взял?
— Что ты так испугалась? Дурочка! Я никого не ограбил. Это не мое, не мое, — успокаивал он жену. — Помнишь, летом пришло письмо? Помнишь, а?
И он рассказал ей все, как было, с начала до конца. Геня-Рива растерянно вздыхала.
— Ты подумай… Так это все Якова Оксмана… Надо же… Такое богатство нажил, о господи! И куда ты это несешь?
— Туда, на собрание.
— На собрание? Я что-то не пойму… У тебя ведь отберут, Шлойме-Калмен!
— Затем и несу.
— Подожди, не беги. Может… может, лучше послать ему, Оксману, и взять за услугу?
— Ничего мне не надо, — сердито ответил Зогот. — И ему не пошлю и себе не возьму. Подлюга! Честного человека хотел утопить!
— О господи, нашел себе заботу! Какое тебе дело до Хонци?
— Как какое дело? Человек я или скотина? А чье это дело?
— Шлойме-Калмен! — бросилась к мужу Геня-Рива, видя, что он направляется к двери.
— Уйди! — сдавленным голосом отозвался Калмен.
— Одумайся! Оставь хоть что-нибудь… Никто ведь не узнает…
— Чужого мне не надо, слышишь! — И он гневно хлопнул дверью.
— Постой же, погоди! Что ты бежишь, как очумелый? — с отчаянием крикнула жена и выбежала за ним.
Но Калмен Зогот даже не оглянулся.
Когда Калмен вошел в клуб, он услышал визгливый голос Риклиса, который, видимо, что-то говорил против Хонци.
— Подожди! — еле переводя дух, крикнул Калмен Зогот с порога и, прижимая к себе сахарницу, стал протискиваться к президиуму.
Юдл вернулся с собрания в страшном смятении. Он предчувствовал, что снятием с должности завхоза дело не кончится. Сейчас, когда Элька с Хонцей стали полными хозяевами, только и жди несчастья.
Увидев его, жена испугалась.
— Что с тобой, Юдл? На тебе лица нет! Опять что-нибудь стряслось? Говори же! Опять на тебе отыгрываются?
Юдл молча ходил по комнате.
— Ну, не говорила я? Не просила — не лезь, не мешайся ты в их дела… Нет, за всех ему надо надсаживаться, обо всем у него голова болит. А чуть что — ему же и достается. Вот вам: хлеб не так вымолотили — и уже не ест, не спит, света от страха не видит. Врагам моим такую жизнь…
Но не история со скирдами тревожила Юдла. Он и сам не ждал, что все сойдет так гладко. Помогло то, что не только в Бурьяновке, но и в других колхозах обнаружили плохо вымолоченный хлеб, и в райземотделе видели причину этого в беспорядочной смене механиков и частых дождях. Юдла пугал сейчас хлеб, спрятанный в разных местах у него во дворе. Не может быть, чтоб Хонця не унюхал. Недаром он все шушукался с Элькой и поглядывал на него, на Юдла. Это неспроста. Чего доброго, уже сговаривались идти к нему с обыском, мелькнула мысль. Этого еще не хватало! Придут, найдут зарытый хлеб, и тогда он совсем пропал. Надо сегодня же выбрать из ямы хлеб, сегодня же ночью, пока не поздно… Но куда его девать?
Хлеб, зарытый в клуне, был до самых стропил завален сеном, так что вряд ли додумаются там искать. Еще несколько мешков пшеницы лежали у него во дворе, под стогом. Туда тоже сразу не кинутся. Больше всего его тревожила яма с пшеницей в конюшне. Всегда первым делом ищут хлеб, зарытый в ямах. Пшеницы было немного, всего пять-шесть мешков, Юдл решил сегодня же ночью перетащить их к ставку и бросить в прорубь.
Когда Иоська и Доба заснули, он взял лампу и прокрался в конюшню. Корова проводила его из своего угла сонным глазом. Проворно работая лопатой, он снял слой земли в углу, разметал сопревшую солому и уже добрался до мешков, когда на улице послышался собачий лай. Юдл мигом погасил лампу и шмыгнул в дом. Псы заливались все звонче. Он стоял затаив дыхание, только зубы лязгают. Да, кто-то ходит вокруг двора, идет к нему. Сейчас хлопнет дверь, войдут Элька, Хонця, весь хутор ввалится. Что делать? Разбудить Добу? Постепенно лай стихал, переместился в глубь хутора, но Юдлу все еще мерещилось, что кто-то ходит за окнами, около дверей, вокруг конюшни… Так он и не сомкнул глаз всю ночь и лишь на рассвете, выглянув в окно и увидев во дворе чистый, нетронутый снег, немного успокоился. Он опять пошел в конюшню, решив пока засыпать яму. Мало ли что… Но едва он успел прикрыть мешки соломой, как постучала Доба. Хома Траскун, новый завхоз, требовал ключи от амбара. Юдл наскоро запер обе двери в конюшню и пошел с Хомой на колхозный двор.
— Я давно просил: «Освободите меня», — быстро говорил он, еле поспевая за Хомой. — Сколько может человек надрываться? День и ночь… Все колхоз да колхоз, некогда было подумать о себе… Что и говорить! Довольно на мне поездили. Ничего, ничего, теперь ты попробуй, поработай!