— Ха, всего-то? Ну и? Теперь знаете. Ужто вспятитесь? He, не для того ты, атаман, силу таку из станицы увёл.
— Хм, можа, и так. Можа, и вправду поступок мой не того… Не знаю, не думал… Но только… но не только ради набега. Не только… По чести, и сам ума не приложу, как дальше нам? — сбивчиво продолжил Мещеряк, морща лоб.
— Воровать, что ль, прискучило? — нащупывал и подводил Степан.
— Э-эх, — глубоко вздохнул Матюша, — коль сможешь, пойми верно… Я без малого двадцать лет казакую, всех ровесников схоронил. В Запорожье бывал, с ляхами крестился. Дон взад-вперёд промерил, татар гонял по Дику полю вдоль и наискось. Волгу от Оки до Переволоки пять раз бороздил. С калмыками, ногаями христосовался. Тобол и Иртыш с Ермаком одолел, кровью покрасил. За что по его смерти великим атаманом Сибири выбрали! С Кучумом-царём ласкался… Да чай и это не всё. Ныне вот буйный Яик не в диковину. И на государя послужил, привелось. Да что — в заслуженных атаманах состоял. Кашлык брал, царской хвалы удостоен. Только, вишь, государь в благодарность свободу нашу взял да зараз вот уважил. Доброй вестью: велено мне с товарищами моими под началом воеводы Сукина снова в Сибирь ползти. А тому ль Сукину мной водить, когда я, почитай, три года там в битвах прозяб, а до того с Ванькой Кольцом всеми здешними ватагами заправлял?
— Стал-быть, обиделся, верховный атаман? За волей на Волгу подался, а следом на Яик!
— Не ехиди, — скривился Матюша. — Нешто не понимаю, что во всём начало требуемо? Сам начальствовал. Но досадно, понимай, головному закопёрщику казацкому подневольным сучонком вдруг стать — под пяткою Сукина такого-сякого, что тех краёв досель и не нюхал! Его, Сукина, заслуга в том лишь, что воевода…
— Плохо обо мне полагаешь, атаман. Мне, ратнику, и не понять? — Степан задумчиво опустил севрюжье поленце. — Да, вить, с иного боку, кабы все из подчинения государевых начальников вышли, что сталось бы? Кабы казаки воеводу Ивана Шуйского ослушались, превознеся свои заслуги поперёд долга и выше его звания, так отстояли бы мы Псков? А? То-то. Либо ты сам Ермаку, блаженные памяти, Тимофеичу не дал первенства?
— Сравнил шелом с репой! Ермак и Сукин! — захохотал Якуня, вертя единственным левым глазом. Смех заразил общество. Не сдержался сам Степан, расползлись иссечённые губы, пощурились веки.
— Видишь! — Мещеряк пренебрёг смехом. — Голова казацкая от ваших служилых тем и отлична, что не мысль ею руководит, а к воле тяга. Всё, про что ты говорил, я и сам до тебя разумел, а всё едино: перемогла присягу вольница. Что ж делать теперь?
— Э, брат, вменять легко. Ты что думаешь, мне так вот прям и охота хребтину гнуть перед боярином пузатым? Прям родился я, что ль, такой вот вьюнок? Пойми, не перед ним гну — перед государем, кой выше всякого Сукина воеводы. — Казаки заусмехались перестановке. — Ибо царь блюдёт пользу всех, всего народа.
— А в первую голову — того ж Сукина, воеводы жирногузчатого, — кончил Матюша.
— А вы-то — чью, в таком разе?
— Я? — атаман задумался. — Хм, свою… вестимо.
— Свою! А ты, думаешь, боярам-воеводам от того хуже, а народу легше? Думаешь, бояре от военных невзгод пуще мужика плачут?
— Эт, оно, конечно… Ежели вот так вот повернуть…
— В том и суть, что от ваших игрищ народ лиха терпит, куда поболе толстозадых. Ну, положим, учините вы взбучку ногаям. А кому от того хуже? Вы-то отбрыкаетесь, в сторонке сховаетесь, ещё наживётесь. И по новой. А на отечество двунадесять языков насядут. Простому-то люду таку телегу да на горб! Воеводы, те уж как-нибудь откумуются. А ломовой мужик всё лихо на своих раменах попрёт… И вытащит, конечно… Сам ли не из мужиков? Да и многие ль у вас — из тиунов да бояр? То-то. Ваши гулянья по простолюдину, по крестьянину первым делом шибают.
— Это мы смутно, но и без тебя разумеем, — проворчал атаман. — Ты вот поясни: выход где? Что, сызнова на службу проситься, в Сибирь возвертаться?
— А что помехой? И почему в Сибирь? Вот Семейка же пошёл. И не плачет пока. На своей же поляне промышляет…
— А, Семейка… Литвин… — атаман досадливо махнул рукой. — То покамест… У меня иное. Ты ведь вникни в обстоятельство. Я уж вроде и состою на службе. Со времени взятия Кашлыка, да-да. Ан, вон как служба-то проходит…
— Боишься, осерчает государь за самовольное огурство? За побег на Волгу? За новые студные дела? Что ли?
— Мало чего боюсь Я. — С нажимом якнул. — И уж, чего-чего, а гнева, пущай и государского, вовсе не боюсь. Другое меня заботит. Славное имя моё. Заслуги долгим сибирским походом добытые ныне завеяны. Кто есть Матюша Мещеряк? А, вор-станичник…