Засекинская зазноба ворвалась без стука. Распорядительная, с вызывающе вспорхнутым подбородком.
— Изрядный квас, княгиня. — Поклонились Бердыш и Елчанинов.
— А за угощенье и платить след. — Чвакнула сварливо. Даже князь смутился, поморщился. Та к нему уж подступалась. — А, свет-батюшка, скажи-ка, не ты ль мне обещался дубового тёсу для поставца принесть, а?
— Нешто не знаешь, матушка, людей наперечёт? До того ль? — пробубнил Григорий Осипыч, густо пунцовея и съедая глаза. Это лишь ужесточило приступ.
— А в бане, вишь, сыскали, когда тешиться? Ты для кого ж, сокол, город ставишь? Для чего, сказывай, мы сюда приехали? Для стен у него люди, значит, есть, а на себя недостача. Что ль холопов наперечёт? Воевода мне тоже. — Хищным взором обвела, сверкнула глазом на Степана и давай насверливать ухоронившегося за густыми бровями князя. — А отряди-ка энтого служивого с парой мужичков за дубом. Энтого, — ударно выделила, ожидая, видать, что Степан лакейски подскочит. Ан нет, служивый не понял, не шелохнулся даже: медленно опорожнял питьё, локти — на столешнице…
— Эй, рослый молодец, то не до тебя ль? — бабий голос гневливо возвысился.
Степан слегка порозовел, поставил ковш, поднялся, сгрёб, прижимая к груди, каптур и молвил бархатно:
— Ну, благодарствую за хлеб, квас за чудный. Дела ждут.
— Да… что он… позволяет? — задыхаясь от злобы, заголосила князева прелесть.
Её сокол беспомощно развёл крылами. Елчанинов утаился за поднесённым к лицу ковшом. Степан в дверях ещё раз старательно поклонился, вывел крест, нахлобучил каптур и был таков. «Ишь, бабий кут».
Баня не задалась.
С тех пор ещё сильнее испытывал он подстёгнутую женскими науськами хмурьбу Засекина. Не обижался: всегда ли сопутствует нам на этом свете благорасположение сильных мира сего? И посланнику ль правителя бояться шпилек от захолустного полувоеводы?
…Вихрь весенних забот поначалу так захватил Степана, что и не заметил разительных перемен в общем настроении, привнесенных… женским полом. А между тем отгремели первые свадьбы.
И вот, вдруг нате, на оконечнике мая Федор Елизарьевич Елчанинов пригласил его на свадьбу старшей дочки Анисьи. Женихом заделался Звонарёв. Как оказалось, старшенькую Елчанинова Поликашка охаживал в бытность ещё астраханским десятским. Теперь же молодой пятидесятник стал правой рукой будущего тестя.
Что и говорить, в условиях кропотливой стройки шумная свадьба — дело маломестное. Но Елчанинов кичливостью не страдал. Посему под открытым небом возле недоведённой его избы собрались те лишь, кто сыскал охоту и время. Бердыш поспел, с того берега, когда гулянье перевалило гребень.
Девахи в нарядных сарафанах и ярких кокошниках водили хороводы. Старухи-плакуши наводили удручающую тоску, слагая унылые причети о красавице-невесте.
Бледная, несмотря на обильные румяна, исстеснявшаяся Анисья сидела подле широко улыбающегося здоровяка Поликашки. Хорошо ещё, город молоденький, старух в прижиме, а точнее две, и обе выдохлись скоро.
Уже кончали одаривать молодых, когда к столу приблизился Степан, вот только смывший в Волге пыль. Наскоро опрокинул корчажку браги, поклонился родителям невесты, новобрачным, хотел было ступить к ним, поздравить и подсесть… Да тут ещё поднесли — прямо из бочажины. Бердыш прокашлялся, пожелал «столько счастья и детей, сколько за столом гостей» и «столько горестей и зла, сколько в студене тепла», осушил вторую корчажку.
Пошатываясь малость, подвалил к молодым, преподнёс невесте припасённую ещё в Астрахани яхонтовую пронизь, а жениху — серебряный нагрудный алам, искраплённый самоцветами — память от воеводы Лобанова. Сверх прочего был им водружен на стол мешок соли и головка сахара. Бедная невеста стыдливо потупилась. Смеющийся Звонарев поцеловался с другом, принял подарки, бережно надел ожерелье на тонкую шейку Анисьи, а алам — себе на раскидистую сажень, звонко подогнал его кружкой, захохотал. Тут народ и потребовал: «Горько, горько»! Богатырская грудь была велика, и она показала, что такое богатырский поцелуй.
Жарким мороком пьяная одурь стелилась в мозгу. Ударив по голенищам, Степан вспомнил юность. И пустился в пляс. Честно говоря, такого от него никто не ждал. Одобрительно загудели. В круг ринулись ещё. Каждый хотел хвастнуть «крендельным искусством».
Бердыш был неотразим. В выделывании коленцев равных ему не нашлось. Пляска целиком поглотила воина. Веселью отдавался, как, наверное, ни разу в жизни. Никто и не подозревал, что в этом вечно суровом сбитке деловой воли и служебной узды — столько ребяческого задора и русской разухабицы.