— Бей кружала!
— Гай-да!
Неуправляемым, трепыхающимся кашевом народ прудил у ближайших питейных домов. С треском вылетали ставни, крышки бочек, скользкие от вина лавки. Досталось и шинкарям. Само собой, кружечник Давыдка схоронился. А, судя по очной торговле, и не при деле был. За все, по обычаю, ответил подставной стоечник Немой Урюк. Ему оторвали уши и завалили бочками, из выбитых дон коих хлестала дурманная жижа.
Когда было покончено с несколькими кружалами, толпа пуще озверела — до безудержу. Теперь она катила, разрастаясь снежным комом, необузданная, пьяная и жестокая, слизывая лавки и терема. Пёр чёрный бунт, распаренный, дрожжевой — клубясь, булькая, бурля, плеща кипящей злобой, изощрённым изуверством, нутряным бешенством. Сырь пещерного сознания, точиво растелешённого порока, праздник раскованного греха. Стрельцы благоразумно уходили в схорон, прятались, оседали по затаинкам и затишкам. Какой-то не уберёгся, в одномижье сплюснули в кровавый блин на мостовой.
— Надоть и лотки кой-чьи пощупать! — взвился чувственно-болезный клич.
— И то верна-аа! Мужики, айда в торговые ряды! — надсаживались закопёрщики.
— Так недолго и до бояр дорваться.
— А чего? Пошто и нет!? Ужто кнуров поганых жалеть станем? Гуляй, орава?
Из подворотни набежало несколько мужиков с саблями и пистолетами — первые ряды смутьянов настороженно застыли, колышимые в спины задними. Мощный кривой мужик перекрестился пистолем:
— Не боись, братва. Свои мы. На Евпловке стрелецкий склад поворошили. Теперь и ружья у нас — по во! — замерил от пола до горла.
— А шалить с нами не станете?
— Пошалим… Пжавда ш бояжами. — Шепеляво усмехнулся другой, высокий, в терлике — длинном мелкорукавном кафтане.
— Эге, да тут служилая собака затесалась! — грозно клацнули из гущи.
— Чего блеешь зазря? Не боись, — снова усмехнулся каланча, безбожно шепелявя. — У меня свой зуб до неба пророс на боярскую заразу.
— Что ты? — недоверчивый смешок. — Так, можа, ты зараз нам и шишкой станешь?
— Тебе свысока, небось, и падать на бердыши красивше? — ядовито вставил тощий посадский, сильно под бузой.
— А что? Коль так, возьмусь атаманить, — не раздумывая согласился в терлике. — Пся крев.
— Никак лях?!
— А лях что не человек?
— И бог с ним! Полез в заводчики — его кручина.
— Так куды повелишь, шишкарь?
— А вы куда навострились?
— А по улице кривой — за боярской головой.
— Ну, эт вы зря, отцы-святцы. Бояр бояру рознь! — крикнул вожак.
— Кака рознь? Все они шакалье отродье, годуновские выкормыши.
— А вот это верно. Так не с хвоста же начинать? Сперва башку снести требуемо!
— Э, да ты чё предлагашь: ближнего боярина сбрыкнуть?
— Як пугало с шеста. Да не робей, братва! Ноне все слободы поднялись. На Кремль — и всё тут. Гикнется Годунов, бояре Шуйские к кормилу придут. — Соблазнял верзила-водитель, поигрывая дулом.
— Радость-то кака! — поехидствовали в толпе.
— А радости поболе будет: жрать, пить — сикоко душа зажелает.
— Можа и копейку обирать не станут?
— Можа. Худо живем, худше некуда. Так нешто ж при Шуйских жизнь горше станет? — засмеялся вещун в терлике, а глаза — без смеха, лиловые, недвижные.
— Оно, конечно, так. Хужее-то не станет, некуда хужее. — Зачесалась не одна сотня затылков.
— Ну, так что ж балабольню водить зазря? К Кремлю!
Сбитый с панталыку народ, взбученно гуркоча, двинул за случайно обретённым вожаком. Идти довелось недолго. В одном из тесных переулочков показались всадники, да немало.
— А ну стоять! — повелительно воздев палаш, сначальничал сипло грудастый воин с белой бородой. Подчинённые его защёлкали пистолями. Предостерегающе лязгнули сабли.
— Иван Туренин. — Зашуршало в толпе. — Годуновский сват иль брат…
— Мети их, подлюг! — подал клич кривой помощник поляка.
— Стой, мужичье! — загремел Туренин. — Куда правите?
— А тебе нужда пытать? — глухо буркнул заводила, пряча пистоль за спину, и подал глаза долу.
Туренин прищурился, вглядываясь:
— Э, да никак знакомый ястреб! Встренулись-таки. Господь вот только пособил аль дьявол? Эх, народ. За кем валишь? А, народ? За кем прете, старичьё-дурачьё? У ухаря крут покрут, да под терликом — кунтуш залокочённый. И борода-то у башки наклеена. То первый поджигатель Пшибожовский-кромешник. Паскуда эта нарочно вас супротив правителя мутит…
Умысел Пшибожовского
Пшибожовский сгорбился, посерел: точь-в-точь развоплощённый и расколдованный злыдень. Но хладнокровия не потерял — в упор стрельнул по Туренину. Пример главаря подвиг приспешников. Улица исчихалась дымом. Завязалась нешуточная бойня.