В начале месяца густаря в Астрахань прибыл Мурат-Гирей, встреченный с княжескими почестями. Гулево длилось весь день, веселился весь город.
— Мурат присутствием своим попридавит хвосты ногайским мирзам, — делился князь Лобанов. — К нему да к брату его воинственному Сайдету — уважение в Ногайской орде сплошь. Если, даст бог, за царя до конца постоит, — тьму строптивых мирз к покорству приведёт, да ещё вразумит, чтоб нашего государя зауважали.
— А что царевич? Умён ли?
— Лисий бес. Клянётся, что верен царю. Но полной веры — не так чтоб. Дикой народец. Что крымец, что ногай, все — батыева помета. Баб любит без меры. Смотреть тошно: цельный двор развратниц с необступными чреслами от чужих глаз прячет, морды всем покрывалами закутал. А что с того? В палатах визг, писк, стон, а-ах-а-ах! Подойти близко — мерзостно. А искус!.. Вот и смекни: что он там с ними, шалый, провёртывает! Стыдобища, срам да и только… И завидки… — воевода осклабился, крякнул, впихивая в жирные губы ковш с мёдом.
— Стал быть, не больно государского толку муж?
— А вот это б не сказал бы. Он меня сколько раз просил: дозволь-де, воевода, мне вольно жить, с глазу на глаз с ногаями гуторить. А то, мол, какое мне доверье, если я подзаточный? Все под присмотром. С бабами Мурат оттого много вожжается, что простору истинно царского не видит. С безделья. Вить, по титулу он как бы владетельный князь четырёх рек. А на деле: пугало на привязи. И то ж хрен, как ему совсем уж без проверки доверять? А тут такое вышло: вчера понаехали к нам важные вельможи от Уруса и Ибрагим-султана. Вот где, вот перед кем бы наприклад развернуться царевичу, показать, что муж самостоятельный и, одновременно, государю преданный! Гиреич-то назавтре большую гульку назначил. На пиру, я разумею, и должен разговор с урусовыми прилипалами изойти. Хочу, чтоб ни он, ни они не видели нашей опеки, а совещались искренно: сам друг, око в око, ухо в ухо. С глазу на глаз, но чтоб и третий глаз был, им не заметный — наш. Пусть, это, себе думают, что ухо в ухо. А всю ихнюю беседу и мы уловим…. — воевода поднял палец к буйным копёшкам бровей, пригладил.
— А как то сделать?
— Вот и хочу с тобой помозговать.
— Может, кому из наших перепойным прикинуться?
— А ты, вот, скажем, какого бельмеса по-ихнему?
— И то. Не одну неделю в ногаях, а и словечка не прихватил, — повинился Степан.
— То-то. А придумать надо, Стеня, надо. Вот тоже у Колотова завидная мыслишка наковырнулась…
Для сборного пира определили площадку у хором царевича. Разметали шатёр. Гости под бубенный брям протискивались в низкий проход. Расчёт устроителей: не хочешь, а голову склонишь. Боярин Лобанов, человек умный и ухищрённый, дабы не поклониться, при входе присел и бочком-бочком.
Поверх мохнатого ковра на диване восседал Мурат-Гирей. Своеобразное положение царевича в Астрахани отразилось и на шатровом убранстве. Посреди: высокий стол и лавки для русских. Ногайским гостям — нурадину, кековату и мирзам помельче — низкие помосты поставили с настланными подстилками в бахромках. На столе, с кувшинным кумысом вперекрут, соседились медовые сулеи, для православных. Слева от Мурата источал благовония высокий золоченый сосуд. Справа — железные обогревальни.
Невысокий стулец с бархатной отделкой, против царевича, занял сам воевода. Остальные русичи разместились по лавкам. Ждали ногайскую знать.
Первым вполз кряжистый Ак-мирза, за ним тучный и напыщенный вельможа Акбердий, следующим — Ибрагимов посол длинношеий Кечю. Замыкая, ввалился…
При виде этакой орясины по шатру прокатился рокот восхищенья. Даже Степан привстал. Имелось с чего: на поклон царевичу прибыл ещё сильнее раздавшийся Иштору. Однако валил батыр как бы на ощупь, щуря и без того шнурковые, навеки близорукие глаза.
После долгих здравиц шатёр наполнился гулом разноязыкого говора. Чем больше вина, тем больше веселья: почти не ощущалось, что столуются иноверцы.