Как и многие ногайские подвижные селенья, куп этот был основан недавно. И ногаи, как видно, по-хорошему обжиться не успели. Десятка четыре терме — шатров — раскинулись неправильным кругом. Узнав о приближении ушкуйников, всполошённый народец метался в запарке. Передовые казаки ворвались, стреляя без особого порядка, выкуривая население из жилищ — в чистополе. Задние слепились в линию и расходовали заряды прицельно.
Расчёт удался: у застигнутых врасплох ногаев хватило сил оттеснить первый натиск. После чего угодили под шквальный огонь главного отряда казаков. Куп огласился стонами. А дальше пошёл кровавый базар. Сабли взблескивали так часто, что казалось, и не степь тут, а сама широкая Самара — бликов слепящих полна.
Входя в раж, станичники зверели. Сметались кибитки, срубались головы, вспарывались животы и шеи… Ветер адской свистопляской разносил вопли, стоны, визг, взрыд железа, храп и ржанье лошадей… Бердыш зажмурился, от прилива крови шрам налился жгучим лалом. Смала не мог он равнодушно переносить жестокость и грабёж мирного населения. В такие мгновенья его нос раздирало, словно клещами.
Отворил глаза, и кстати: на него летел сухощавый кочевник, лицо перекошено ненавистью, скулы судорожно трясутся. Ещё чуть, и копьё бы продело Бердыша. Изогнувшись лаской, Степан отскочил, вырвал из ножен Семейкину саблю. Миг спустя голова с левым плечом отвалилась от туловища.
— Добрый удар! — восхитился дравшийся поблизь Шацкой.
Бердыш не сразу понял, как вышло. В омраке, верно дело. Но теперь ничто не могло остановить молотилку секущих струй стали. Сыпля неуловимые удары, он расчистил целый переулочек. Кочевники рассыпались, как от проказы. Нескольким довелось утечь в степь. Десятки коленопреклонённых людей — женщин, стариков, детей — с воздетыми руками взывали к милосердию победителей.
В плен набрали до полусотни душ обоего пола, восемьдесят голов лошадей, овец — несчитано. С дюжину казаков отлучились на вылов разбежавшейся скотины.
— Ну, вот теперь и не стыдно батьке Матюше казаться, — отирая саблю о полу чьего-то бешмета, Барабоша подмигнул Степану. — Знаменитый, скажу, ты воин. И одной ниточкой с нами повязан теперь. Что ль так и упорхнёшь, не примыкая? Уж ли не по нраву жизнь такая?
— Такая? — Бердыш окинул выстланный смертью участок. — Не по мне. Гнусно то. Не говоря, что грех живого за чих губить, спрошу тебя: скоро ль дойдут до Уруса слухи о татьбе вашей? Ещё как скоро… Что дети малые, неисправные. Ведь студными проказами царю святой Руси вредите.
— Слышь, — со зловещим присвистом отчеканил Барбоша, — не подбивай. Дерёшься, и дерись, а краснобаить не надо: как бы не обрезался. Русь и царь не одно. Русь меня породила. Да. Так за неё живота не жалко. А что мне твой царь? Чего дал? Знать хошь? Так гляди, зенками распахнутыми, — откинув с висков седые кудри, Барбоша вспучил их кверху. — Зришь? Какова награда справному вояке? Завидки не берут?
Бердыш не сразу смекнул, чего добивается атаман. Но скоро дошло: под космами недостает чего-то. А не хватало малости самой: ушных хрящей.
— А тавро царское на стегнах, ледвеях, на горбу не желаешь облюбовать? Зело опрятные метины. Что тебе бегунец Васеньки Блаженного. Не полюбопытствуешь? — вскипая, рыча, пышнея круглой бородой, Богдан взялся за ворот зипуна.
— Нет. Прости. Тебе возврата, видно, нет. Тебе виднее. У всякого путь личной тамгою помечен. Но и меня не неволь. Мой крест — служба царская. — Степан положил тяжёлые долони на плечи казака. — Пусть свой.
— Ступай. Своим путем. Смотри только: не к кресту приведёт, а к смрадной могиле в гнилом зыбуне. — Богдан глядел сумрачно, исподлобья, седой колоб скально врастал в глыбу сырых мышц.
— На всё воля божья, — изрек Бердыш без улыбки, потрепал холку Супостата.
— Бери пару лошадей любых из ногайского табуна.
— Спасибо, атаман. Нам вдвоём вот с ним сподручнее.
Непомерно широкими шагами притопал Кузьма.
— Ну, прощевай, Стеня. Спасибо, что встрел тебя. Не то б сроду не обрёл бы себя бы. Так бы и пропил бы всё бы. А можа бы и под кнутом бы уж бы захлебнулся б. Жалею, что дорожки расходятся наши, — толстопятый говорил без смеха, негромко.
— Ну, давай почеломкаемся по обыклости.
Троекратно облобызавшись с московским вором, Степан взлетел на Супостата, махнул рукой казачеству:
— Верю: свидимся ещё.
— Богу вестимо… — полилось вдогон. Степан с раздражением узнал надтреснутый клёкот Ермолая Петрова.
Верной рысью мерил Супостат неохватность степную. Вот и ногайская степь. Ногаи…
Ногайская степь
Сколько веков стоит Русь? Десять! Поболе. Не веков — тысячелетий. И с самого изначала выпало Ей сражаться — упорно, непрерывно, отстаивая свободу от посягательств оседлых вторженцев с Запада и Севера, от набегов кочевых скопищ Востока и Юга. И в непримиримой той борьбе крепла, ширилась ее мощь, грозным набатом гремя на весь мир славными победами. Поражая как доблестью и честью, так множеством и величием жертв, оправданных и непростимых.
От кочевых нашественников шёл главный урон. Хазары, печенеги, кыпчаки, монголы… Одни степные ураганы проглатывались другими, более свежими, сильными, взметливыми, яростными. Где они теперь, что оставили по себе? Жалким прахом, траченной тлями шелухою развеяло их по белу свету. Ни облачка, ни крохи, ни ростка не осталось от них на земле. Потому, что не было у перекатышей корней в злачной этой почве. Не было родного кола, семейного крова, кормного поля, поколенного погоста, что животом своим защищать приходилось бы. Нет их. Лишь печальная слава отголосками травленной памяти доносится до нас, коренных.
Русь же стояла и стоит, поглощая степные пространства, на которых безраздельно господствовали некогда бесчинные и бесплодные, легкодуйные и перемётные племена. Ныне вот: крымцы, кучумцы, ногаи — переплодье батыево… Ясно, что и эти орды будут сметены северным Иваном, если по добру не сольются в вековом с ним союзе. В предсмертной трясучке, в моровых корчах рычат они и остервенело кусают сильнейшего соседа своего. Но и кондрашка бывает долгой и уморительной. Но и укусы причиняют боль, отрывая лоскуты живой плоти.
Сейчас ногаи представляли силу невеликую, но ощутимую, не считаться с коей — верх неосмотрительности. Числом их в пресловутом Мангытском улусе было не так чтоб много, но и не сказать что тьфу: может быть, даже сто туменов — тыща тыщ. А, значит, в решающий час схватки с более страшными врагами — Польшей, Швецией, Крымом — и ногаи грозили острым вклинением в южные рубежи Московии, разрываемой внешними и внутренними неурядицами. Ногаи могли обрушить на нас махину в сто — сто восемьдесят тысяч всадников. А это, без яких, сила весьма заметная. Предотвратить возможное вторжение конной «саранчи» было теперь делом жизненно насущным.
Мелкой былинкой мнил себя Степан средь взвихрившейся стихии войн, посольских перепалок, боярских раздоров. Но и он мог внести посильную лепту, облегчив муки и горести Родины. Ради того и вступил в степь, мерясь на Астрахань.
Только бы выбраться к Волге, а по ней вплавь ли, верхом ли держать путь на Каспий. Он понимал: настигающая зима станет помехой. Ехать по улусам, где всякий мирза держит себя владетельным князем, крайне опасно. Охранная царя — помощь там лишь, где местный ногайский владетель расположен к русскому государю. А — нет, так нарочного прихлопнуть легче таракана. Одиночка — песчинка в степи.
Так или иначе, но и для того, чтоб добраться до Волги, вдоль которой раскиданы опорные заставы, нужно день, а то и два продираться по незнакомому улусу. Возвращаться к месту Самарской крепости за подмогой — время терять. А после, кто знает, разгневанные ногаи возьмут да перегородят подступы к Астрахани. Словом, поручив себя божьему провиденью, Бердыш правил на юго-запад.
Не успев порядком удалиться от разграбленного городка, он приметил всадников с востока. Летучие, дерзкие. Под десяток. Дотлевающее светило на многие аршины растянуло по равнине многогорбую их тень. Коль ногаи, пропал. Ни до казаков, ни до Самары, тем более, не поспеть. Порешетят. Впрочем, платья на всадниках как будто не монгольские. Вон епанча, вон мурмолка… Станичники? Откуда б им тут взяться? Придержав Супостата, он терпеливо ждал поперечных.