Двое, отделившись, умедлили скок, пока не замерли шагах в двадцати. Прохлаждаясь взад-вперед, старательно разглядывали.
— Ты кто будешь, человек? — крикнул один, молодой, резвый и звонкий.
— Проезжий. Тамкой кличут, Туткой величат.
— А имени мамка не дала, кличками обходишься? — рассмеялся другой, постарше, поплотнее и горлом поглуше.
— Да и вы не больно с отчеством торопитесь.
— Но и не прячемся. — Распалённо давил на глотку молодарь. — Я вот Ванька Камышник. А то Ортюха Болдырев. Из стана батьки Мещеряка. Слыхал, чай?
— Про Камышника али Мещеряка? — подтрунил Степан.
— Но-но, хм-хм… — ерепенился казачок.
— То-то. Мещеряка как не знать!
— А вот чейный ты будешь? — требовательно уставился Камышник. — Я как сужу: коль не наш, так чужой. Коль не сокол, так воробей.
— Ну, ты скор, — озлился слегка Степан. — А сам-то про Богдана Барабошу слыхал?
— Так это, как же, того… Который с Семейкой Кольцом на суём пошел что ль? — сбивчиво зачастила «зелень», удивленно волдырясь в седле.
— Во-во. Так вот он со ста тридцатью казаками тремя поприщами ниже — у Самары-реки. Между прочим, путь к вашему батьке держит. На сцепку. — Добавил Бердыш значительно, при этом глядел сугубо на старшого.
— Э-ге-ге, постой. А что же без Семейки? — середович Ортюха перенял главенство.
— Батька Кольцов с остальным людом перешел на государскую службу. Сторожить там будут… э… — Оплошно сорвалось у Бердыша, на ходу прикусившего язык.
— Вот те на! — И елейно, без заминки. — Что за засеку сторожить. Чай, не городок?
— Живы будем, услышим, небось. А пока обожди спрошать. Сам толком не ведаю.
— Вот вить как оно повернётся. — Крякнул лукавый Болдырев. — Случаем, не они ль шуганули акбердиевский народец? Мы троих видали: тикали, как суслики.
— А кто ж еще? Да как шуганули?! Корысти — на сто возов.
— Погодь-погодь, вы никак весь куп разорили? — помрачнел старый казак.
— Догадлив.
— Эх, мать вашу, стервецы! Мы от Кош-Яика полторы недели им на пятки давили. Потом потеряли, и вот токо на след напали… а вы…
— А ты, Ортюха, не печалься. Вся добыча, весь ясырь — в ваш же кош. На суём к вам Барабоша идет, побрататься жаждет.
— Вот ведь, однако, провал возьми, как только не повернётся. — Снова крякнул Болдырев, крутанул рыжие, с проседью, усищи. — А ты-то, добр человек, куда лыжи востришь? На ночь-то глядючи?
— А у меня поручение особное.
— Особное, говоришь? — опять заподозрил Камышник. — А не мешало бы проверить, можа ты бегляк из Барбошина стана. Ну-ка, вертай лошака. Надобно досмотреть.
— Оставь, Ваньша. Буде он в попрысках, так и скакал бы торопко, нас не ждал лясы точить. — Рассудил Болдырев.
— Могу к тому ж кое-кому и напуск дать, — сердито вставил Степан: его разбередила досада на юнца.
— Да ты… — запетушился тот тетивою в стременах: тянулся выглядеть длиннее.
— Цыц, сказано! — рявкнул старик. Ванька осёкся, потупился, уменьшась на полторы головы. — А что, прости за любопытство, город-то поминал? — переспросил Болдырев.
Э, хитрый кобелюка. Не сразу достаёт. Помалёху. Хитрун из хутора Тихоха. Знает, чёрт, назойливость — добру допытчику во вред. Только и скрывать уж без толку: казаку что запало, про то вынюхает сполна. Барабошины люди первые разнесут.
— Ну, про город, положим, ты сам сочинил, отец, — лениво обронил Бердыш. — Вот и пускай живет твоя придумка: Самара-град.
— Вона что. Ну, буду дальше сочинять: эт при впаденье в Волгу, надо полагать. Добре. Давно ждали чего-то такого. Уместно. Там недалече башенка издавна была сторожевая. Площадка вельми сходная. — Одобрительно кивал головой Ортюха.
— Ну, коли так, бывайте здравы, — попрощался Степан: «И будьте-забудьте».
— Долгая лета, долгая лета, — отвечал старик, подавая знак ждущим. Казаки порысили к станичному дедушке.
Дабы не острить внимания на своей особе, Бердыш тронул поводья и пошёл-пошёл, слабенько добавляя скорости… Значит, Акбердия обидели станичники. То недобро: так трудно с ним замирились. Ну, даст бог, скорее дурной вести проклятый улус миную, рассуждал он, кроя версту за верстой. К счастью, встреч с ногаями бог не дал. С наступлением зимы кочевники старались убраться на юга…
В Астрахани
Весь студеньский оконечник 1585 года лютая стужа мурыжила астраханцев. Потом нежданная оттепель, и вот уже солнце сияет, искриво дразнясь в подгноинах луж.
Без малого две недели жил Степан Бердыш в тереме князя Фёдора Лобанова-Ростовского, астраханского воеводы. На днях ждали приезда самого Уруса, нынешнего ногайского правителя. В канун переговоров следовало утвердить линию русского посла Ивана Хлопова. Оно-то долго и не удавалось, ввиду хвори посла. Две недели в кашле и лихорадке. Простыл в начале зимы, после охоты.
Бездействие угнетало Степана. Дни просиживал, томясь, в выделенной князем светлице. Или бесцельно бродил по городу.
В зяблое время население прирастало к печкам. Одиночные вылазки на выгул мало способствовали настрою. В раздумьях о возложенном и выполненном он частенько ставил себе в вину осложнения последних месяцев. Клял за неудачную переманку Барабошевых лихоимцев. За кровавую потеху, ими ж учинённую над ногайским посёлком. Но не мог сыскать уязвимого звена, подорвавшего начальные задумки.
А, тщательно всё взвесив, даже понимаешь, что, в сущности, тебе, скорее, повезло. Сколько раз мог сгинуть?! Хоть и во время поездки в стан Кольцова. Однако ведь живёхонек, да ещё привёл к самарской засеке шальное казачье пополнение. Пускай, перейдя на службу, сотня Кольцова и воротилась на Барабошину поляну и даже временами наведывалась в отдалённый угол реки Сок — на Семейкин луг. Главное, сотня состояла на царской службе. И в случае чего поддержит стрельцов.
Когда Бердыш старался унять мысли, воз времени катил куда ленивей. К счастью, Иван Хлопов пошёл на поправку столь же резко, как слёг. Предпоследним днём уходящего студеня в гостиной боярина Лобанова сошлись пятеро: сам князь, его верный держальник Фалалей Колотов, Степан Бердыш, Иван Хлопов и Фёдор Елчанинов, тот самый военный голова, что проделал работу по разметке черты самарского орешка. Рассевшись вкруг стола, сперва потолковали о пустяках, о ценах на меха, отдали должное редкой красоте дочери Елчанинова Надежды. Наконец осторожно подступились к предстоящей встрече с Урусом.
— Худы, скажу вам, дела, други мои! — загоревал Хлопов, отмахиваясь от сенной девушки с кринкою топлёного молока вперемежь с мёдом. — Станичники так нашалили, что опасение гложет, как бы самому мне Урус в отмест зла какого не состряпал. Задаст, чую, стружку!
— Да уж, расстарались, — поддакнул Елчанинов, царапая сребряное зарукавье. — Третьего дня гостил я у купца Деменши Пляскина. Так что за диво зрел! Ну, ежель сразу… Тридесять скакунов статных, пригожих. Слов нет, право. Я его: откель невидаль? Дементий, плут, глаза щурит, хихикает: почаще, грит, на рынок ходи. Там, грит, даже сенных девах из татарвы оттяпал. И впрямь, гляжу: из сеней зырят красотки этаки смачные. Глаза, как луны ущербные. Так вот, грит, казаки ноне такого товара навозят, что очеса трещат от пёстрости: тут те и кони, и ковры, и рясны, и людишки… Вот. А, главное, чуете, более всего того добра у ногаев отбито. У ногаев! Воры, они, как делают?.. До Астрахани товар доставят задёшево, скопом и шустро продадут, а уж тут казачью поживу раскупают бойко. Кто ведь за цену купит, а за две, коль не три, в Бухару иль Коканд сбагрит. И так за всё. А ты, воевода, точно в невести. Тут вон лихо како.