Уйти повезло лишь Карашманхозе. Драпал так, что не оглянулся на зов жены, заарканенной Кузей. Между тем, баба приходилась сестрой самому Урусу. Уже это одно могло вызвать несусветный раздор.
С великим трудом объединив своё рассечённое на обрезки войско, ногаи-таки утеснили казаков в лес. Но те дважды ещё послед делали вылазки, отгоняя людей и скот. У кочевников граблено и пленено столько, что на каждого шарпанщика пришлось едва ли не по полоняку и паре лошадей. По ходу делёжки-то и обострился спор между казаками. Особенно, ввиду нехватки полонянок. «Обделённые» той же ночью утекли из стана Мещеряка. Со слов утеклецов, Матюша и Барабоша в ближайшие недели должны нагрянуть на Сатыев улус — подвергнуть такому ж разору.
С этих весток Бердыш призадумался. Может, есть смысл двинуть на Яик: уговорю Матюшу не множить разгромных набегов, а, покуда не поздно, повиниться и перейти на царскую службу. Ясно предвидимы и последствия такого шага. Терпение Барабоши — не пастила. Тянешь-тянешь, она и ломкнет. А там и скорый суд, где вдосталь личных врагов, не говоря про ненависть станичников к царским служакам вообще. И передумал. Не сразу же: пусть утухнет горячка, ужмётся и дурь.
Несколько дней Степан пыхтел в лесу. Помогал валить деревья. За полмесяца наготовили столько лежней, что хватит на добрую половину внутренних построек. Деревья валили восемнадцать мужиков. Остальные стаскивали, зависимо от росстани и величины, как кому спорее: вручную, волоком и тяглым скотом, — к сердцу будущей северной стены, самой незащищённой.
Со дня на день ожидали с большого разъезда воеводу Жирового-Засекина и стрелецкого голову Елчанинова. Стрешнев добивался к их прибытию заготовить и отесать как можно больше столбов. Князя и голову ждали с нетерпением. В их обозе грезилась большая доставка: продукты, рабочие, воины и, главное, женщины…
Бердыш с улыбкой представил хорошенькую дочку Елчанинова. Сам не ожидая, смикитил вдруг, что запомнил её лицо. Больше всего запал взгляд трогательных и в то же время озорных глаз. Вот только цвета их, убей бог, не припомнить. Впрочем, такие глаза могут быть любого цвета. Как радуга. Они как бы всасывали неброскую, но пристёглую, врубельную навек красоту, глубину и нежность женских глаз вообще. Вспоминая дочь Елчанинова, Бердыш горько над собой посмеивался: если без шуток, никогда у него путного с женщинами не выходило.
Однако вот теперь-то и пора. На Яик.
Сочинив Стрешневу подробный отчет о последних событиях для пересылки с нарочным в Москву, Степан с несколькими казаками пошёл на Яик.
Дорога тяжела не показалась, за что спасибо последнему месяцу зимы: теплынный. Ехалось легко. Да и до Кош-Яика добираться не пришлось. На пятый день столкнулись с Матюшей. В его становище… Дело было так.
Вдали закрупилось жильё. С виду не ногайское. Стало быть, казачье. Стан был немаленький, но временный — угадывалось с первого взгляда. Вал с изгородью двойного плетенья, переложенной землею. За ним мешанина жилищ всех родов. Палатки и землянки соседствуют с громоздкими кибитками и даже полубрусяными-полужердяными хибарами. Сразу видно: станичники осели не на день-два, но вряд ли на годы. Скорее, до оттепели. Весь люд был конный и бессемейный. Зимница, догадался Бердыш.
Завидя служилых, отдыхавшие у кострищ тронулись навстречу оторвавшемуся от своих Бердышу. Степан, спешась, вёл коня в поводу. Угождая казакам, стрельцы также топали на нижних. Объёмистый громила в бирюзовом архалыке, что вышагивал поперёд станичников, приблизясь, вдруг осел и бацнул себя по коленкам с силою в полтора медведя. Бердыш засмеялся, признал Толстопятого. Взамен нечёсаным космам и всклокоченной бородище лицо московского грабителя обрело благородную ухоженность, прировнённую бородку и пушистую отмытую чёлку.
— Матушки-святушки, кого Бог сподобил гостеньком! — зазычил Кузя, подхватывая морщащегося от боли Степана в удавьи обоймы. — А мы тута уж с полмесяца как. По весне хотим Самарой к Волге итить, а оттеда хряпнуть по улусам южным. А тебя-то ким ветром занесло?
— Постой-постой, больно скор. Отдышусь дай. — Степан кое-как высвободился из ребродробильных тисков. — Сведи, что ль, к вашим.
— Эт запросто, — кивнул Толстопятый.
…Многие казаки узнавали Бердыша, здоровались, кивали.
— Куды ж ты меня тащишь? Нам и у первой кущи уместно, — ворчал Степан, упираясь. Кузя волок его через весь посёлок, тогда как служивых оставили у рубежной палатки.
— Да уж брось, царёву гонцу у околенки зябнуть?! Щас с головным сведу. По чести, Матюша, это самое, сам до вас какую-то нужду имеет.
Степан присвистнул:
— Так это… Сам Мещеряк тут?
Удача, однако! Веди, Кузенька, да пошустрее…
Обогнув просторную кибитку, свернули к костру. Навстречу издали ещё приподнялся и снова сел мужик лет сорока пяти. В лике — прямо-таки ангельское смиренье. Сощуренные очи мерно голубеют из-под пушистых ресниц. Такому бы век из церквы не вылазить, а гляди ж ты, подумалось Бердышу.
Вокруг хватало станичников, но Степана влёк лишь этот, благодушный.
— Атаман, глянь, кого привёл, — весело крикнул Кузя… этому!
Дивясь, Бердыш слегка качнул головой. Хоть убей, не походил сей попик на грозного предводителя, одного из немногих уцелевших есаулов Ермака великого…
Обиды и обеты
— Сам бог его послал тебе… — продолжал Кузя.
— Бог ли, чёрт ли, разберём. С добром коль послан, добром ответим, — ласково сказывал Мещеряк, кроткие глаза на миг сузились: игольчато, испытующе.
— Не с худой вестью, атаман. Привет всей честной братии! — поклонился Степан на три стороны, скользнул по сторонам глазами, зацепил пару репейных.
— И тебе того, служивый, — отвечали некоторые.
— А про весть нам дозволь судить, — сказал Матюша. — Пока же рядом сидай. В ногах правды нет. Веры коли русской, отведай шевриги. Да к общему овначу приложись.
— Эт мы с радостью и почтением, тем боле веры самой мы правой — дедовской, — не заставил упрашивать Бердыш.
Довольно долго все ели, редко перекинется кто парой слов. Атаман хлебнул из рога, протянул Степану:
— Отведай теперь это, — и ожидающе замер, лишь рука шарила палкой в углях.
Бердыш выпил. Ядрёна брага! Крякнул, закусил. Надуло разговорец. Первое время гость успевал только отвечать знакомым: Якуне, Болдыреву, Ивану Дуде. Осевший на особицу Зея зыркал рысью.
— А где Барбоша-то? — схватился Степан, вопрошая сотрапезников, но, поперёд прочих, атамана.
— В Кош-Яике, — даже глаза не двинул от углей Мещеряк.
— А вы на кой в мерзлополе студитесь? — любопытничал Степан, сердце ж замерло от великого предчувствия: что-то тут не так!
Атаман задержал на нём взор чуть дольше, чуть заметно пыхнул сквозь левый уголок рта, повёл головой: дескать, экий ты ушлый! Потом с ухмылкой небрежно зевнул, кивая на пламя:
— А мы не студимся. Мы греемся. Сибирью калёны. Но и лишка погреться не грех, чтоб пуще кровь загорячела, как в развед двинем. Поглазеть желаем, что там у вас с заставой на Самаре вышло. Больно места там привольные и родные. Станичники слюной иссохли, вспоминаючи.
Народ одобрительно захмыкал. Затряслись положительно бороды.
— Чего глазеть попусту? Быть граду. Уж и стены готовы, — приврал Степан.
— Ото как. Град, стал-быть! Угу. А как, скажем, нас примут теперя? Вот собрались с ледоходом по Волге прогуляться. С ветерком? Мимоездом и вас минем. Дадите в таком разе?
— Ну, ваша гульба известна… Облыжно не пойми — не дадим. Не для того град возвели, чтоб татьбе потворствовать.