— А на кол садить — в самый раз.
— Так и какое ж решенье обо мне вынес?
— Хо, с железом играть надоело? Живи. Пока, — отходчиво потянулся Телесуфа — ну, сущий котяра, — только не вздумай ещё раз поводок сымать… без спросу-то.
— Где уж убогому, — подобострастно расклеились Степановы губы и были они суше хворосту.
— Про то не твои старания, — почтительно заверил ногай, — за тобой теперь не одно зоркое око присмотрит.
— Спасибо и на том. Всякая забота всякому приятна. Обычай гостеприимства! — восхитился Бердыш.
Телесуфа отнял саблю, вложил в ножны, указал на выход. Медленно и щекотно pacсосался в груди Степана снежок. Ноги тоже таяли, подгибались. Потому выходил не спеша: медлительностью припорошивал слабость.
Хлопова узнал не сразу. Иван за прошедшие месяцы изрядно сдал. Что объяснимо: неусыпно ходить под «дамокловым мечом» — не забава. Урус и верховина упёртых мирз уткнулись в саму грань между худым миром и плохой войной. Ближний круг ежедневно подбивал князя к разрыву с Московией. У посла заметно прибавилось седых волос и морщин.
Лишь вежливость покривила уголки его губ. Утомлённо сморгнув, жестом пригласил земляка присесть. Ровно, как дятел, без прежней приподнятости поведал о новых переменах с добра на худо.
Повсеместно и неприкрыто ногайская знать возмущалась русскими, послам отказывали в должном почтении. Недавно в Москву отбыл большой посольский караван от мирз с огромным, до полутора тысяч голов, табуном лошадей. Вместе с детьми боярскими Стремоуховым, Колтовским и Бундеем Языковым.
— …того Бундея хамно ограбил Урмахмет, что аки волк нас не терпит. Меня самого в заточниках держат. Обращаются с прохладцей, с конём служилым — и то ласковей: мол, покуда нужон, потуда и держим. Через неделю встреча с Урусом. И я уже знаю: суровый разговор. Чую: за Самару и крепость Беловоложскую. Вопреки воле князя основали. Про Уфу пока тихо…
Урус в поход собрался
Войдя в шатёр бия мангытского, Хлопов застал зрелище, оскорбительное для православного. Полулёжа на ковре, Урус с ухмылкой принимал серебряный фиал из рук крутобёдрой смазливицы в накидке голубого газа. Издеваясь над послом, князь нарушал вето: открывать одалисок посторонним взорам — позор. Наверняка то были не наложницы, а просто невольницы, но для русского глаза — всё одно сором!
От такого похабства Хлопова нехорошо затрясло внутри. Он стоял и ждал… Урус тянул и, только допив свою кислятину, как бы невзначай-таки заметил, шевельнул шелухливыми пальцами: танцовщицы упорхнули за полог. Из полумрака выступил толмач.
— А, это ты пожаловал, Иван! Заходи, — ласково приветил князь. Хлопов насторожился.
— Почто, князь, оскорбления чинишь? Держат, как на привязи, — без запала, но твёрдо попенял посол.
— Тебе не нравится? Правда, не нравится? Ай-ай-ай! Надо же! Стало быть, ты считаешь, это только мне по нраву за свою преданность небреженье терпеть? От твоего государя. А? Теперь слушай, не сбивай. Приехал толмач Бахтеяр из Москвы. Привёз великую досаду. Вообрази себе, царь-то твой добрый Фёдор заложил на Волге городков пригоршню: на Самаре, на Воложке. Тайком! Знать, друга порадовать решил. Ну, это в чём он признался. А я уж сам дознался, что на Увеке и на Уфе те же дела. И не только там. Где уж мне от друга верного о всех его помыслах угадать? А ведь от века те места — наши вотчины. И царь, знать, из вящей благонамеренности городки поставил. Так ведь? Уж хоть ты бы по доброте, что ль, прояснил, на что все те милости без моего ведома сделаны? Оно, конечно, понимаем: нежданная радость, она сильнее по мозгам шибает. А, может быть, в чём другом дело? Может, это я сдуру возомнил что-то там, а на деле ваши государи теми областями владели, вот и заботятся об их охране и заботе, вместо меня?! — Урус сыпал сбивчиво, не гонясь за созвением. — А? Не перечь! Я шерть для того ль держал? Друг так ли поступает? На что мне прыщами взрастил гнездища? Оно и правильно, в сущности: лихо-то чинить в награду за лад и дружбу. Слов нет от восторга и признательности! Мало того. На меня, в верности на Коране присягнувшего, наклепали, будто я с побитым сибирским царём Кучумом дружбу вожу. Кучум мне не приятель, то всякий подтвердит. Это царь Фёдор лютых моих врагов дружбой и милостью привечает, не скрываясь. Кого? А хоть бы крымского царевича Сайдет-Кирея, что, подобно гиене всеядной, пожирает нашу же прикаспийскую степь. Брата его Мурата жалует: с почестями царскими и войском в Астрахань направил. Разбойника Казыя мятежного другом миловал. Мало тебе? Хоть на это ответь…
— Прости, князь. Но и пойми, в зимнее время непросто извещать о закладке дальних городов. Их ведь уже поставили. Теперь что ж: рушить готовое? Да и вспомни: не твой ли светлой памяти мудрейший отец Измаил тридцать лет тому просил покойного государя Иоанна ставить крепость на большой волжской подкове? Прямо предлагал: надо б там, мол, город, чтоб наблюдать легко было, как мятежные мирзы перейдут с правого на левый берег. Так и заложили мы ныне город, тем более и враги новые появились — казаки. И что же? Ты гневаешься! За что, на что? Так ведь или иначе, а казаков с тех мест мы прогнали и крепко за ними бдим теперь…
— Помолчи, — оборвал князь. — Казаки! Хозин улус кто разорил? Мещеряк. Побил Хозю, жену его, мою сестру угнали.
— То давно было, — тихо сказал Хлопов, в душе перекрестясь: Урус не знал участи сестры, зарубленной Ермаком Петровым.
Князь подскочил аж:
— Давно?! Так то легче, что ль?! Но это ладно. То хорошо. Хозю погубили, сестру угнали… Или вот совсем недавно казаки Мещеряка опять же на Яике Сатыева улуса Наймана и лучшего батыра Куюлиха Ханмирзина убили, с детьми. Много прочих порезали. Это ладно, это пустяки. Или придумаешь что и на это? Мне ж донесли, что всё-всё то с ведома и по наущению воеводы Лобана делалось…
— Навет, и злонамереннейший. Не вмешан воевода. А что до казаков, то ко мне намедни прибыл дворянин Бердыш. Самолично виделся с Мещеряком. Тот на Яике и не был тогда. Мало, Матюша обещался повиниться перед государем и отстать от воровства.
— Ага, сам признаёшь — ну, про сношения государских людей с ворами. Бердыша пресловутого ещё в прошлый раз мои люди уличили: то он по осени был при избиении казаками акбердиевых людей… Ну-ну, дальше… Сегодня у меня сказок много. Молчишь? Тогда я буду. Значит, пойман один казак. И сам сознался, что атаманы Мещеряк и Барабоша заложили на Самаре городок… То есть на Илеке, — скривился хан, услыхав подсказ Телесуфы, — там и скопилось станичников числом до семисот. И это да — не Матюша громил Найманов улус. То его подельщик Барабоша. Мне-то вот только не легче. Филин ли, сова ли? Я твёрдо, неколебимо убеждён: всё то с руки Лобана делается, а значит, и по соизволению царя Фёдора. Однако ведь отец его, на которого ты ссылаешься, так не делал. Нет! А сын меня досадным словом клеймит: друг-де я Кучуму. Негоже друга так клясть! Шибко меня тем самым ваш царь обидел. Забыть трудно будет. Какой друг вообще от того уйдёт, чтоб с ним что-то не случилось, чтоб так было, что и пенять на него вовсе не пришлось? Нет таких. Так при огрехе и попустить не грех. Даже коль винен в чём. Меж друзьями — так! А тут меня, непорочного, оскорбляют — досады приписывают всякие.
— Да все ль твои мирзы право творят? — спросил, волнуясь, Хлопов. — Тот же Сеид-мирза с зимы держит гонца государева Розигильдея Любоченинова…
— Повторяю, — привстал князь, — не бывает друзей без пени… Да и то, разве это зло против мною претерпеваемого — от казаков? Но довольно. Слушай моё решение: орду скликаю сильную и иду сам разбираться с ворами яицкими. Тем паче и от царя вашего разрешение сообразное было. Отмщу поганым за поругание сестры, за Бабухозину смерть, за Куюлих-Батыра, за Наймана, за тыщу достойнейших. — Урус закашлялся и сел.
Хлопов закоченел в раздумье, набрал воздуха…
— Не одумаешься, кхе-кхе, князь? — от испуга аж осип, спохватился: послу ли страх казать. — До войны ль ныне?